– Не говори глупостей.

– Это не глупости. – В ее голосе прозвучало раздражение. – Я устала от всего этого дерьма. Устала от этих семейных сборищ. Каждое последующее хуже предыдущего. А нынешнее хуже всех.

– Будем надеяться.

– Я больше не приеду сюда, – сказала Мариана, срывая цветок с куста. – Никакая сила на земле не заставит меня приехать сюда еще раз. Я устала от всего этого. От всего этого притворства: да, мама, нет, мама, тебе что-нибудь дать, мама? Всем наплевать, что думает эта старая сучка, разве нет? Возможно, она уже давным-давно лишила нас наследства. Томас считает, что это Финни ее заставил. Так зачем нам вообще беспокоиться?

– Затем, что она наша мать.

Мариана посмотрела на него, терзая цветок.

– Я-то думал, что, имея собственного ребенка, ты станешь более сострадательной к собственной матери.

– Так оно и случилось. Собственный ребенок показал мне, насколько ужасна была наша жизнь дома.

– Ну, мать была лучше отца.

– Ты так думаешь? – спросила Марианна. – Он, по крайней мере, нас слушал.

– Да. И при этом в гробу нас всех видал. Он знал, чего мы хотим, и игнорировал нас. Помнишь тот год, когда мы все попросили его подарить нам новые лыжи на Рождество? А он купил нам варежки. Он мог купить целую гору лыж, а подарил варежки. Почему он так сделал?

Мариана кивнула. Она помнила.

– Но отец хотя бы проверял, не прокисло ли молоко, прежде чем дать нам. Мать этого никогда не делала.

Он проверял молоко, проверял воду в ванне, дул на горячую пищу. Они все считали это отвратительным. Но в какой-то части мозга Марианы впервые за несколько десятилетий стала формироваться странная новая мысль.

– Ты знал, что, уйдя из дома, я у себя в чемодане нашла записку от него? – сказала она, вспомнив еще одно давнее происшествие.

Питер посмотрел на нее с удивлением и испугом. Он испугался того, что вот-вот может потерять тот единственный лоскуток воспоминаний, который, как он думал, принадлежит ему одному. Шифр, загадку, особый код, полученный им от отца.

«Никогда не пользуйся первой кабинкой в общественном туалете».

– Бин – мальчик или девочка? – спросил он, зная, что этот вопрос собьет Мариану с толку.

Она помедлила несколько секунд и клюнула на наживку:

– С чего это я буду тебе говорить? Чтобы потом ты все рассказал матери?

Мать прекратила приставать к Мариане с этим вопросом уже несколько лет. Теперь вопросов больше не было, словно ей стало безразлично, кто у нее – внук или внучка. Но Мариана знала свою мать, и еще она знала, что неведение убивает ее. И если это дело можно ускорить, то ради бога.

– Да не скажу я матери. Давай говори.

Мариана прекрасно понимала, что Питеру – Споту – ничего такого говорить нельзя.

Питер видел, что Мариана колеблется. Откровенно говоря, ему было все равно – да будь Бин хоть фруктом, хоть овощем, хоть минералом. Он просто хотел, чтобы его сестра заткнулась, не украла единственную вещь, которую отец подарил ему одному.

Но Питер чувствовал, что опоздал. Чувствовал, что отец, вероятно, оставил такие же записки всем своим детям, и Питер снова понял, что его одурачили. В течение сорока лет хранил он тайну этого наставления, думал, что в нем есть что-то особенное. Что он был тайно выбран отцом, потому что тот любил Питера больше всех других своих детей, доверял ему больше других. «Никогда не пользуйся первой кабинкой в общественном туалете». Теперь вся магия этих слов испарилась. Они казались ему просто глупыми. Что ж, он мог наконец расстаться с ними.

Он развернулся и отправился на поиски Клары.

– Питер, – окликнула его сестра.

Он неохотно повернулся.

– У тебя джем на лице, – сказала она, показывая пальцем, где именно.

Он пошел прочь.

Мариана смотрела ему в спину и вспоминала записку, которую оставил ей отец. Записку, которую она выучила наизусть и о которой хотела сказать Питеру в качестве демонстрации доброй воли и предложения мира. А он отказался от этого, как отказывался от любой другой помощи.

«В скобяной лавке не купишь молока».

Странно, когда отец оставляет дочери такое завещание. Это кажется очевидным. К тому же сейчас столько всяких супермаркетов, где в одном отделе продаются гвозди, а в другом – молоко. Но потом Мариана разгадала шифр и поняла, что хотел сказать ей отец. То же самое, что она сейчас пыталась донести до Питера.

«В скобяной лавке не купишь молока».

«Перестань просить то, что тебе все равно не дадут. И посмотри, что тебе предлагают». Она видела вилку с едой и дующие на нее тонкие губы, которые редко им улыбались.

* * *

Агент Лакост шла вдоль берега Массавипи. Стояла жара, усугублявшаяся отраженными от воды лучами солнца. Она огляделась. Никого. Она представила себе, как снимает свое легкое летнее платье, скидывает сандалии и ныряет в воду. Как освежится ее потное тело, когда кожа соприкоснется с водой.

От этих мыслей ей стало только хуже, и она пошла на компромисс: сняла сандалии и пошла по воде, ощущая ногами ее прохладу.

Потом она увидела Клару Морроу, которая сидела на камне в воде рядом с берегом. Агент Лакост остановилась и стала смотреть. Волосы Клары Морроу были убраны под широкополую строгую шляпку. На ней были аккуратные шорты и рубашка, на лице никаких пятен или крошек. Она была безукоризненна. Лакост едва узнавала ее.

Лакост вышла из воды, вытерла ноги о траву и надела сандалии. Она откашлялась, Клара вздрогнула и повернулась в ее сторону.

– Bonjour. – Клара улыбнулась и помахала ей. – Идите сюда.

Она похлопала по плоскому камню рядом с ней, и Изабель двинулась вдоль берега, а потом – к камню. Ощутила ягодицами его тепло.

– Извините, что помешала.

– Да что вы! Я творила мою следующую работу.

Лакост огляделась, но не увидела никакого альбома для рисования. Ничего такого. Даже карандаша.

– Правда? Мне показалось… – Она замолчала, но поздно.

Клара рассмеялась:

– Показалось, что я просто прохлаждаюсь? Ничего страшного. Большинство людей тоже так считает. Жаль, что творческая работа и безделье выглядят подчас совершенно одинаково.

– Вы собираетесь нарисовать это? – Лакост повела рукой вокруг себя.

– Не думаю. Я хотела нарисовать портрет миссис Морроу… Финни. Не знаю. – Клара рассмеялась. – Может быть, это станет моей специализацией – озлобленные женщины. Сначала Рут, теперь мать Питера.

Но она всегда рисовала по три портрета. Кто станет третьей, последней озлобленной женщиной? Клара надеялась, что не она сама, но временами чувствовала, что движется в этом направлении. Может быть, потому, что она была очарована ими? Может быть, она знала, что под цивилизованной оболочкой и благосклонной внешностью обитает высохшее, нетерпимое, недоброжелательное старое существо, ждет своего часа?