есть фраза «в ней ничего нет, кроме внешности, да и ту она растрачивает впустую».

Лен смеется.

– Оʼкей, я понимаю, о чем ты, – соглашается он, бросая в меня листок. – Но скажу только, что в каждой песне у них своя точка зрения. В каждой своя история. Так что герой одной песни необязательно выражает взгляды группы в целом. Я надеюсь.

– Да, но просто не всегда понятно, как группа относится к героям определенных песен и какие чувства хочет вызвать у слушателей.

Поддавшись порыву, я дергаю растрепавшийся кончик его шнурка, но не так сильно, чтобы развязать.

– Так что я не пойму, должно ли меня это задевать. Но их музыка меня все равно цепляет. – Я искоса поглядываю на Лена. – Не могу перестать их слушать.

Он наклоняется вперед, уложив локти на колени. Если бы я захотела, то могла бы убрать прядь волос с его лба. Если бы он захотел, то мог бы прижать меня к себе. И на секунду кажется, что один из нас может что-то такое сделать. Но потом Лен поднимает камешек и бросает на газон.

– Я думаю, нет ничего плохого в том, что тебе нравятся спорные произведения искусства, – говорит он. – Если ты видишь их как есть. – Лен озорно улыбается. – У тебя это отлично получается.

Иногда я не понимаю, как это я до сих пор не растворилась в воздухе без остатка.

И тут Лен неожиданно достает телефон.

– Вот, – говорит он, снимая блокировку. – Я заставил тебя слушать женоненавистнические песни. Давай послушаем то, что нравится тебе.

Лен передает телефон мне, я держу его в обеих ладонях.

– Прямо сейчас? – Я оглядываюсь по сторонам. – Здесь?

– А почему нет?

Ночь обволакивает нас тишиной, и я уже почти не слышу звуков вечеринки.

– Хорошо. – На секунду я задумываюсь, а потом совершенно точно понимаю, что надо забить в поиск. – Вот моя любимая группа.

Так и получается, что мы с Леном сидим, почти соприкасаясь головами, нависаем над экранчиком телефона, из крошечного динамика которого, пронзая покой пригорода, ревет гимн женской панк-группы.

– Это круто, – говорит Лен, улыбаясь мне.

Я выбрала песню, в которой солистка высказывает все, что думает о людях, говорящих с ней снисходительно только из-за ее пола. В разные моменты клипа она показана в образе то президента, то ведьмы, которую сжигают на костре, то суфражистки. В ней много агрессии, бунтарства, но при этом она наслаждается жизнью на полную. После их песен я чувствую мощное воодушевление, которое приходит и теперь. Впрочем, сейчас голову мне кружит не только сама музыка, но и то, что я решилась послушать ее вместе с Леном.

– Мне нравится, что и гитаристка, и басистка, и солистка – все девушки, – объясняю я. – Они наши ровесницы, и они нереально клевые. Особенно солистка. Она просто огонь.

– Это да.

– Хотела бы я быть такой же дерзкой, как она.

– Она немного на тебя похожа.

Я удивленно поворачиваюсь к нему, и тут он меня целует. И хотя я ждала этого весь вечер, я все равно не готова к тому, какое это блаженство, к тому, насколько я забываю обо всем и насколько хочу забыться.

Но вдруг он резко отстраняется.

– Все нормально. – Я думаю, может, он отодвинулся из-за того, что я сказала раньше, но в этот момент, когда мои пальцы вцепились в его фланелевую рубашку, очень трудно вспомнить, почему меня это вообще волновало. – Здесь никого нет.

– Точно.

От его угрюмого тона я застываю. На лице у Лена неуверенность, и я на миг вижу, как он выглядел в раннем детстве, задолго до того, как научился притворяться невозмутимым.

– Что такое, Лен?

Он отводит взгляд.

– Это я опубликовал манифест.

Его слова застают меня врасплох, как пощечина, и мой мозг, обычно такой надежный, отказывается соединить нужные синапсы.

– Но я думала, это была Натали, – поколебавшись, говорю я. – Это ты ей сказал?

– Нет, в смысле я опубликовал его изначально. На главной странице сайта «Горна».

Еще пощечина – по другой щеке.

Я сажусь ровно. Горло перехватывает, я не хочу ему верить. Всего секунду назад вся эта история с манифестом казалась такой далекой, а теперь я словно опять оказалась в редакции «Горна», объятая настолько мощным ужасом, что кажется, меня даже сейчас может вырвать. Вот только на этот раз все еще хуже, чем раньше, поскольку я знаю, что именно Лен вломился в мои тайные мысли и выставил их напоказ, чтобы все могли прочитать. Именно он влез в мое личное пространство, которое я считала надежно защищенным, вызвал целую лавину унижения и яда, от которых мне пришлось защищаться без всякой помощи с его стороны. Что хуже всего, он об этом мне ни слова не сказал. Он все равно что врал мне столько времени. Лен, парень, который вскружил мне голову и влюбил в себя, он же и растоптал мое доверие еще до того, как я согласилась на танец с ним.

В одно мгновение все – и шум вечеринки, и эти ступеньки, и поцелуи – становится мне отвратительно.

– Почему ты мне не сказал?

– Прости. – Лен закрывает глаза. – Прости, Элайза. Я не думал, что так выйдет.

Почему-то от этих его слов мне становится еще дерьмовее.

– Ты мог просто сказать мне.

Голос звучит спокойно, но внутри меня переполняет что-то горячее и сердитое.

– Я собирался, особенно перед тем, как…

Он вздыхает, и я понимаю, что там должно было быть «перед тем, как мы стали мутить». Помимо воли я начинаю думать о том дне, когда его рука приподняла мой подол, когда моя ладонь скользила вниз по его рубашке. И хотя я раньше считала, что никогда не позволю парню себя унизить, в этот момент я чувствую себя… дешевкой.

– Зачем ты это сделал? – Усилием воли я заставляю голос не дрожать. – В манифесте я тебя разнесла в пух и прах. Как тебе вообще в голову пришло такое опубликовать?

Он отвечает не сразу, только запрокидывает голову и рассматривает навес. Наконец из его рта вырывается:

– Наверное, я подумал, что ты права. Как я и говорил. Ты прекрасно видишь вещи, как они есть.

Я не двигаюсь, жду продолжения. Он делает долгий глубокий вдох.

– То, что ты сказала в своем манифесте, – это все правда. Я понял, что ты единственная не повелась на мою брехню. Что ты по-настоящему увидела… меня.

Лен смотрит мне прямо в глаза, и, сама того не желая, я чувствую дрожь. Сейчас в его словах нет ни следа обычного болтливого юмора, они не обернуты