– Дальше лучше не идти, но пока мы в дверях мы вроде бы и не нарушители, – он забавно подмигнул, и Ада снова рассмеялась. Она подчинялась его обаянию так естественно, как будто так и должно быть.

– Смотрите, – и в первую секунду она не поняла, на что смотреть, а потом проследила, куда направлен его взгляд и тоже запрокинула голову, глядя в ночное небо.

Усыпанное звездами, древнее, оно лежало над городом, словно огромный зверь и сыто дремало. Звезды яркие, голубовато блестевшие на черном фоне, казались жемчугом, разбросанным ее рукой, жемчугом, которого у нее никогда не было. Ада задохнулась от беспредельности этого неба, навалившегося на нее.

– Как давно я не…

– Тише, – прошептал Тео. – Просто смотрите.

И она смотрела. И вдруг почувствовала – пока ты смотришь на звезды, они смотрят на тебя. Это не равнодушные глыбы камней, это тысячи, миллионы глаз, и они смотрят, смотрят на тебя, на маленькую часть огромной Вселенной. И как ни назови это – Бог, Вечность, – оно видит тебя, даже когда ты думаешь, что ты совсем один. Она подумала, мир так добр, так огромен, что в нем есть место для всего – и для таких странных людей, как Теодор, и для таких, как она. И она, Ада Фрейн, в глазах этой огромной Вселенной – ценность, она смотрит и может смотреть целую вечность ночи до следующей вечности ночи. Но она – ценность равная ценности любого другого создания, равная камням, водам океана, которого она никогда не видела, травам, цветущим по весне, листьям, умирающим осенью, последней песчинке на берегу. И воздух вдруг стал – амброзия, и все остальное сделалось – неважно, и она подумала, что за глупость – были до нас, будут после нас – ведь они это и есть мы, и все, что мы делаем – их забота. Она ощутила себя вдруг так, словно сама поднимается в небо, сама становится одной из этих звезд, и что-то вспыхнуло перед глазами, и она вспомнила – когда зажигается звезда, это чья-то душа попала в объятия Бога.

– Вы видите, – тихо сказал Тео.

Она стала – небо, звезды, трава, – почувствовала, как безгранична, беспредельна ее душа, маленькая искорка где-то внутри, спокойная, как само спокойствие, живая, как сама жизнь. И вдруг поняла – Теодор это же она, она сама, и все прочитанные ею книги, все писатели, с которыми она беседовала в детстве в своем воображении, Пьер Безухов и мистер Проптер, Иисус и Будда, ее собственный отец и ее нерожденный сын, и миллионы людей по всей стране, смотревшие на ее лицо и находившие в нем утешение в бессмысленности своего существования, истина и красота, сопряженные с болью и страданием, ее любовь, первая настоящая любовь, ее вера, такая слабая, ее мечта о свободе, ее память, нет, больше, чем ее память, память всего человечества, мечта всего человечества, единого в своем подобии Богу… И она почувствовала – не поняла, потому что понимание больше не существовало, – почувствовала каждой клеточкой своего тела, как растут розы на другом конце земного шара, и дует морской бриз, как рождается где-то ребенок, и кричит, кричит от невыносимой муки узнавания мира, как умирает где-то старик, окруженный своими любимыми, как улыбается ее собственное лицо где-то на другом конце страны с экрана, и юный мальчик, пораженный теплом, исходящим из ее фиолетовых глаз, впервые понимает, что такое – женская улыбка, лишенная материнской любви, и она почувствовала, как раскинулась по горам и полям, от города до города, ровными дорогами опоясанная, бесконечная и ограниченная, безумная, любимая, никому не принадлежащая, выраставшая в небо вековыми деревьями, щебечущая птицами, текущая полноводными реками, собираемая по пылинке мельчайшими букашками, родная…

Ада очнулась уже утром, сидя на первом деревянных скамей церкви, и не могла вспомнить, как вернулась сюда. Ее сумка с платьем лежала с ней рядом, а вот стихов Вельда в ней не было, но она их помнила. Не было рядом и Теодора, и она растерянно огляделась, пытаясь понять, не приснилось ли ей все произошедшее.

***

Ее телефон разрывался от звонков – косметолог, массажист, салон красоты, где она подняла всех на уши, заставляя сделать себя сногсшибательной. Ее обязывало платье, повод, ее обязывало решение бежать, ее обязывала любовь, испуганно замершая в уголке сердца, как зайка из последнего стихотворения Вельда. Ее обязывал ночной разговор, не то случившийся, не то привидевшийся ей в церкви. Ее обязывало предательство Арфова и низость Димы. Ее обязывали те почти тридцать шесть лет, которые она прожила на свете.

Еще никогда Аде не удавалось быть настолько восхитительно, настолько точно той, кого она привыкла изображать, и даже то и дело возвращавшиеся воспоминания о вчерашнем крайне бурном вечере или о звездном небе над головой не мешали. Она подумала – что сделать для Тео, если он существует, как ему помочь, хотя он не просил помощи? Не посылать же ему дорогой парфюм, не пригласить же к нему массажиста, не дарить же ему какие-то безделушки. Ада могла за него попросить – но какой в этом смысл? Она собирается обставить всю эту жуткую политическую машину, куда ее саму чуть не завертело, и упоминание его имени при Сайровском не принесет священнику ничего, кроме неприятностей. И еще она думала – был ли он, может ли такое существовать? Этот странный человек, объяснивший ей, сам того не подозревая, что имел в виду ее отец, убеждая верить властьимущим. Она думала – «я тогда поняла его не так, и почему же он не постарался объяснить все правильно, почему не рассказал о своей работе, которая тоже была садом – невмешательством, – но и правдой, обнаженной колючей правдой, которая, конечно, оказалась никому не нужна?» Она подумала – а сам отец стал бы пытаться публиковать свои труды, он ведь совсем не был тщеславен? Может быть, там крылось что-то иное, может быть, он писал эту кигу для нее, для своей дочери, чтобы объяснить ей, как сложна, как запутана жизнь – и единственное, что можно сделать, чтобы сохранить себя – не лгать.

Но она лгала, лгала как никогда, обещая себе, что они с Германом с этого дня будут говорить друг другу только правду, будут самыми честными людьми на свете, поселившись на том солнечном острове. И как-нибудь ночью она покажет ему звезды – всю Вселенную, – то, что видел в ее глазах Вельд, то, что она вчера впервые увидела сама. И даже если он виновен, виновен как никто, если он грешник, то и она не лучше, но все это останется за спиной в сером городе, все это будет позади, и прошлое перестанет довлеть над ними и можно будет начать с чистого листа.

День пролетел так быстро, ничего не оставив за собой, и чем ближе был вечер, тем сильнее колотилось ее сердце, тем жестче становилась улыбка, тем истеричнее капризы. Ей несколько раз звонил Дима, но она сбрасывала вызов, не желая с ним разговаривать, Арфов не объявлялся, Нелли была великолепна.

– Я жалею, что не разглядела вас раньше, – с легкой грустью сказал ей Ада, когда стрелки часов указали на половину шестого. Она стояла перед большим зеркалом в офисе, рассматривая свой почти вульгарный наряд – удобные туфельки, откровенное платье, слишком короткое на ее вкус, не оставлявшее никакой загадки, но, как она понимала, крайне удобное для того, чтобы вылезать из окон – юбка достаточно просторная и короткая, чтобы не запутаться в ней. Зрелище, конечно, будет то еще, со смехом думала, уже представляя свое бегство, но что значит это все по сравнению с возможностью освободиться?