К вечеру я страшно замерзаю и натираю ногу, так что мечтаю вернуться домой и залезть в ванну. Но вместо этого захожу в маленький магазин в Чайнатауне, покупаю бутылку сока и коробку пластырей, а потом ловлю такси.

– Куда едем? – спрашивает водитель. В салоне воняет искусственной елкой.

– Пока не знаю. Поехали просто вперед.

Он кивает – пока работает счетчик, ему все равно, куда ехать. Я изучаю его нос, лоб и глаза в зеркале заднего вида, пытаясь определить его национальность по лицу и имени – Абрама. Он может оказаться мексиканцем, итальянцем, португальцем, испанцем, израильтянином… вариантов бесконечное количество. Как и вариантов адреса, который я могу назвать.

– Откуда вы? – наконец сдаюсь я.

– Калабриец, – гордо отвечает он.

Точно так же мои знакомые говорят, что их семья живет в Атланте уже три или четыре поколения.

– Чудесно, – отзываюсь я, хотя никогда не была в этой части Италии, – это… носок сапога? – уточняю я, напоминая себе, что именно так моя сестра всегда говорит с незнакомыми людьми.

Мистер Абрама кивает. Мои географические познания его не впечатлили. Через несколько минут он спрашивает:

– Ну что, решили?

– Что решила? – я думаю о Нолане.

– Куда едем-то?

– Да… пожалуйста, отвезите меня на Таймс-Сквер.

Через двадцать минут я плачу по счетчику и выхожу в квартале от пульсирующего, электронного, неонового сердца города. Я сразу иду к театральной кассе, вдруг почувствовав, как соскучилась по сцене. Мне хочется чего-нибудь сдержанного, со множеством разговоров, а не броского и яркого, но уже почти семь, так что мне достается только билет на «Чикаго», мюзикл, который я видела уже два раза и не слишком люблю. Но все-таки, когда я добираюсь до «Амбассадора», сажусь на свое место на балконе и жду, пока раздвинется занавес, я как будто оживаю.

К антракту я уже чувствую себя новым человеком. Или, наоборот, старым. В фойе я смотрю на телефон и вижу, что все-таки пропустила звонок от Нолана. Забиваюсь в относительно тихий уголок и перезваниваю.

– Привет, – его почти не слышно, – ты где?

– В театре.

– С кем?

– Одна.

– Да? Веселишься?

– Ну, я бы не сказала, что это очень весело… но приятно. А ты как? А Харпер?

– Все в порядке. Нашли Кроля.

– Я знаю. Мне Джози сказала.

– Хорошо.

– Дай мне Харпер, пожалуйста, – прошу я, слыша второй звонок.

– Она спит. Завтра ей на занятия. И я ее поведу на хеллоуинский парад.

– Хорошо, – я не собираюсь позволять ему навязать мне чувство вины, так что я меняю тему и спрашиваю, сложно ли было ее уложить. А то вдруг она мучает только меня.

Он с гордостью отвечает, что все прошло отлично.

– Круто.

– Да. Тяжелые были выходные. Она устала.

– И что вы делали? – фойе пустеет.

– Мы с Джози вчера ездили на кладбище. С Харпер. Цветы отвезли.

– Джози поехала? – я в шоке.

– Да.

– Вау. Спорим, это была твоя идея?

– Да… моя. Но она поехала. И мы очень хорошо поговорили.

– О Дэниеле?

– Да.

Я качаю головой и думаю, сколько раз я пыталась затащить сестру на кладбище или поговорить с ней о Дэниеле. С нулевым эффектом. Я злюсь и на мужа, и на сестру.

– Спасибо, что позвонил. Мне пора, антракт кончился, – и мрачно думаю, что сам Нолан зовет его «перерывом».

– Давай, – быстро говорит он, – надеюсь, тебе понравится.

Несколько дней после разговора с Ноланом я старательно оправдываю себя – за годы я в этом поднаторела. Я твержу себе, что мои действия были только кусочком огромного трагического паззла, и что к смерти Дэниела привела сотня причин. Тысяча. Да даже десятки тысяч.

Вот, например, Скотт Донахью, водитель «Денали», который наехал на Дэниела. Я никогда его не видела, но откуда-то знаю его версию. Ночью, когда случилась авария, он ехал в «Уолгринс» купить лекарство от кашля трехлетнему сыну. То есть, получается, мистер Донахью и его жена должны были встретиться, пожениться, родить этого конкретного ребенка, который потом заболел именно в тот день (наверняка подхватил вирус в одном из тех развлекательных заведений, которые так презирает Мередит), у них дома должно было кончиться лекарство (наверное, оба забыли его купить днем), мистер Донахью должен был выйти из дома в строго определенную минуту (скорее всего, он задержался, чтобы посмотреть новости о Ричарде Райде, который чуть не взорвал самолет в тот день). И так далее, и тому подобное.

Но на какие бы крошечные части я ни разбивала эту роковую ночь (и недели, месяцы и годы до нее), сколько бы миллиардов факторов я ни учитывала, ледяная, жестокая правда никуда не девается: Дэниел был бы жив, если бы я не напилась в слюни двадцать второго декабря две тысячи первого года.

Разумеется, я ничего не могу изменить в прошлом. Могу только жить с этим дальше, но теперь передо мной встает мучительный вопрос. Должны ли мы с Ноланом рассказать Мередит, что произошло в ту ночь? Или мне придется рассказать это самой, независимо от решения Нолана? Должна ли я сказать семье правду только потому, что они заслуживают этого? Потому что им нужно узнать все о последних часах жизни Дэниела? Или я только все испорчу?

Я думаю о последствиях такой исповеди. Может быть, папа решит, что это из-за него я столько пила. Мама наверняка так подумает. И еще будет страдать, что не воспитывала меня строже в годы моей непростой юности. Винить себя в том, что не оставила меня дома, когда я послала сестру на хрен из-за глупого свитера. А кроме того, я точно знаю, что это признание окончательно испортит мои отношения с Мередит. Может быть, навсегда. А заодно станет смертным приговором ее браку. Я знаю свою сестру, и она не простит нас за то, что мы скрывали такую тайну.

Несколько мучительных дней и бессонных ночей спустя я решаю поговорить с единственным человеком, которому могу доверять. Поздним вечером я стучу в дверь Гейба. Он наконец-то один, без Лесли.

– Да? – устало говорит он.

Я приоткрываю дверь и смотрю в темную комнату.

– Извини. Ты спал?

– Нет, – он переворачивается на бок и смотрит на меня, – только лег. Ты в порядке?

– Да. Просто хотела поговорить.

– Ну, тогда заходи.

Секунду я колеблюсь, а потом сажусь на его кровать и быстро, чтобы не успеть передумать, вываливаю ему все свои сомнения.

– Ну, ты всегда считала, что дело могло быть и в этом, – говорит он сочувственно, но все равно довольно сухо.