Метрах в пятистах отсюда, на другом пласте этого же склона, сосредоточена другая группа деревьев. Скала под ними совсем разрушена, раскрошена. Жадные корни, стремящиеся к питательной почве, ищут в камне естественные прослойки. Утолщаясь, раздвигают эти прослойки, влага глубже проникает туда, принося еще больше питательных веществ и т. д., и т. п. Так огромная плита, как по волшебству, превращается в мелкую почву.

По мере того как скалы отрываются от своей основы, раскалываются, разламываются и крошатся и по мере того как место расчищается и удобряется гниющим деревом многих поколений, каркас начинает заменяться другими деревьями, в первую очередь ильмом плотнолистным и дубом. Таким образом, каркас — пионер, первопроходец, разбивающий скалы, расчищающий путь для более нежных видов и идущий дальше, в самые труднодоступные места, манящие его предприимчивый дух.

Теперь, наверное, вы поняли, почему это дерево столь непривлекательно среди садовой зелени. Оно подобно дикому животному, впервые введенному в дом.

Почему же после того, как каркас выиграет битву с гигантскими плитами известняка, его сменяют более нежные виды деревьев? Потому что они дольше живут, они спокойнее и осмотрительнее. Их корни более осторожны и расчетливы. Большая продолжительность их жизни дает им преимущество перед этим Иоанном Предтечей мира деревьев, расчистившим путь. Часто там, где каркас служил первопроходцем, торчит лишь несколько его экземпляров, тонких, высоких, обреченных на верную гибель в тени дубов и ильмов.

Как это похоже на пионеров американского Запада! Все эти Дэниэли Бунесы, Дэви Крокетсы, Дикие Биллы Хикоксы эры первопроходцев отлично чувствуют себя на открытых просторах и в девственном лесу. Но как только они создадут условия для более цивилизованной, устойчивой жизни, их достоинства оборачиваются пороками, а сами они становятся явными изгоями.

Выполняя роль каменолома, совершающего первый шаг в вековом процессе превращения известняка в почву («черную, что твоя шляпа», как говорил гордый поселенец, переворачивая дернину на холмах великих прерий), каркас принадлежит этим скалам и там и поляжет.

Исход бульдожьей схватки между корнем и скалой совершенно ясен. Последняя будет раздроблена до должного состояния многими поколениями каркаса, как уже раздроблены известняковые плиты на тысяче холмов плато Эдуардс. Жизнь хрупка и тонка, но бесконечно изобретательна и, вооруженная всего лишь даже перышком, способна дробить камни, встающие на ее пути. Ибо она имеет направление и цель. Мертвая же материя бездеятельна, инертна, парализована. Жизнь не только побеждает ее, но и заставляет служить себе.

Мое детское предубеждение против каркаса было поколеблено еще и с помощью малиновки. Плоды этого дерева прекрасно сохраняются на нем до самой середины зимы — до того времени, когда малиновка с трудом может найти какую-либо пищу в Центральном Техасе. Она прилетает сюда в начале ноября и довольствуется плодами можжевельника, дикого каркаса и колючих кустарников, пока их запас не истощается. В начале февраля малиновка внезапно налетает в города и селения за плодами окультуренного каркаса. (Многие горожане даже думают, что именно в это время и происходит первая волна миграции малиновки в Центральный Техас.) На таком корме она держится вплоть до самой отправки на север.

И еще одно приятное воспоминание о каркасе. С утра я посетил кладбище Дубовой рощи. У западного входа на маленьком дереве каркаса я увидел двух кедровых свиристелей. Прижавшись друг к другу, они время от времени соприкасались кончиками клювов, будто целуясь, как влюбленные в машине на обочине.

Целый час бродя по кладбищу, я все думал об этих птичках, а возвращаясь увидел, что эта парочка все еще целуется. Я навел на них бинокль. Нет, они не целовались подобно паре голубков, но передавали друг другу какой-то крошечный предмет. Фокусируя свой бинокль и ловя проблески солнца под нужным углом, я разглядел: символом любви свиристелей служила зрелая ягода каркаса.

Глава двадцать вторая

Старик, рубящий кедр

На несколько дней я разбил свой лагерь под виргинским дубом, широко раскинувшимся на вершине утеса, с которого открывался вид на реку Педерналес.

Стационарный лагерь быстро захламляется. Попробуйте прожить в лагере не день и не два — сразу почувствуете, как начинаете обрастать бытом. Соорудите нечто вроде шкафа, сколотите скамью, импровизированный стол. Казалось бы, эти и другие маленькие удобства ничего такого уж не значат, однако они — признак того, что болезнь цивилизации наступает на вас. Лучше вновь отправиться в путь, а то вы приметесь возводить лагерный домик, затем дачку, потом заведете соседей и в конце концов окажетесь точно в таком же месте, откуда бежали сюда.

Перенесение лагеря в новое место до того, как вы приросли слишком крепко, — это как сбрасывание кожи змеей. В этом ее главная мудрость.

В походе мне не везло. В течение трех дней я бродил по узкому берегу реки меж водой и отвесным склоном ущелья, исследуя впадающие в реку потоки и не обнаруживая ничего новенького — ни какой-нибудь необычной птицы, ни доселе мне неизвестных странностей в поведении старых знакомцев. А ведь была ранняя весна — самое время для открытий, но мне не везло.

Природа порой бывает закрыта для человека — не в последнюю очередь потому, что, может быть, ваш собственный дух спит или задавлен тяжестью каких-нибудь невыполненных обязанностей, пусть даже подсознательно. У меня есть теория: если человек идет к природе с нужным настроением, с терпением и восприимчивостью старательного ученика, он обязательно постигнет нечто ценное. Но в этот раз я, кажется, был обречен на поражение.

Утром следующего дня я паковал вещи, когда над краем холма на той стороне реки прорвался свет солнца, внезапный, как откровение. Я остановился с кастрюлькой в руке и подумал, что здесь совсем неплохо и спешить вовсе ни к чему. Действительно, почему не остаться тут хотя бы до полудня?

Я засмотрелся на тень, отбрасываемую виргинским дубом на поляну и пологий склон к западу. Я пытался вспомнить знаменитую историю о человеке, утратившем свою тень. Кажется, он продал ее чуть ли не дьяволу, и тот, наклонившись, стал скатывать ее с головы до того места, где она соединялась с ногами человека. Затем купивший быстрым рывком оторвал ее от каблуков человека и, аккуратно уложив в мешок, ушел, ехидно пожелав доброго дня несчастному, оставшемуся без тени. Далее история рассказывает о неудобствах, которые испытывает человек без тени.

Припомнив этот сюжет Шамиссо, я переключился на конкретный объект — на тень виргинского дуба. Сколько веков она падала на