Майор вышел с отрешенным видом и сел на лабораторный стул. Брейн хотел поинтересоваться, как тот себя чувствует, ведь, по его мнению, майор совершил что-то невероятное – пробыл в вакууме полминуты. Однако следовало подождать, когда Корсак заговорит первым.

– Мой личный рекорд – две минуты восемнадцать секунд. Правда, после этого рекорда я месяц восстанавливался.

– В госпитале?

– Нет, – покачал головой Корсак и усмехнулся: – Никаких болей не было, только кратковременное онемение рук и ног. Появилась сонливость, и я спал как обычный человек – для меня это непривычно. Ну и галлюцинации: временами я просто улетал куда-то в другие миры, был там подолгу – так мне казалось. А когда снова приходил в себя, то оказывалось, моего отсутствия никто не замечал.

Брейн подал Корсаку рубашку и куртку.

– А знаешь что, Томас, давай я научу тебя этому фокусу!

– Нет, – подался назад Брейн.

– Почему нет?

– Да я… я от увиденного до сих пор отойти не могу, не то чтобы самому…

– Не нужно держаться тридцать секунд, давай ограничимся десятью.

– Нет-нет, у вас это генетическая предрасположенность от предков, а мне опереться не на кого.

– Ну, во‑первых, я знал тех, кто мог делать подобное и не являлся потомком «захватчиков», а во‑вторых, эта процедура помогает держать себя в тонусе. Я этот блок для себя делал и раньше два раза в неделю тут бывал, но со временем забросил, живот отрастил, стал выискивать оправдания в загруженности, то да се… А ведь мне это нужно, иначе не потяну я свою нагрузку.

– Но я при чем?

– Ты при том, Томас, что мне нужна компания, а другого, кого я рядом с собой поставить могу, здесь не найдется. Корсак вздохнул: – Мне нужна соответствующая компания, понимаешь? Кто это может быть, как не ты – феномен из хрен-знает-откуда, досье которого органы в Метрополии шифруют, при этом самого отсылают куда подальше, чтобы наверняка избавиться? Ну какая тут у них логика?

– Возможно, политика, – заметил Брейн. – Хотели бы убрать – давно бы убрали.

– Возможно, политика, – согласился Корсак, застегивая на куртке последнюю магнитную кнопку. – И это страшно. Политику я боюсь больше всего, потому что за ней нет никакой логики. Так что насчет моего предложения?

– Ну, если вы, сэр, уже в игре – то и я тоже. Но совсем чуть-чуть с каким-нибудь переходным периодом. В щадящем режиме, одним словом.

– И на этом спасибо. Мне не хватало именно поддержки.

– А Ружон?

– Ружон сказал, что это невозможно, и на этом все обсуждения прекратились.

– Но вы могли ему продемонстрировать, вот как мне сейчас.

– Мог, Томас. Но не захотел.

Брейн и сам не понял, как майор Корсак уговорил его. Объективно он понимал, что предложенная майором практика могла не столько пригодиться, сколько раскрыть в нем какие-то новые резервы. В конце концов, он посещал в академии разные странные факультативы, вроде методов восстановления путем остановки дыхания.

Попробуй перестать дышать – и ты спустя тридцать секунд начнешь испытывать дискомфорт, а если усилием воли все еще будешь держаться и дальше, волна животного ужаса и паники охватит тебя.

На занятиях в академии их учили проходить этот порог. И оказывалось, что за ним боль уже не так сильна, она скорее похожа на холод. Но идти дальше не рекомендовалось, как и делать большие вдохи после окончания упражнения.

Возвращаться следовало постепенно, наполняя легкие на двадцатую, потом на десятую часть. Если сразу попытаться сделать вдох – чего очень хотелось, начинался приступ удушающего кашля, и затем долго болело горло.

Какое-то время после этого упражнения Брейну казалось, что он видел вокруг людей и предметов какую-то ауру. У людей она была многоцветная, а неодушевленные предметы светились одним или двумя цветами.

Упражнения рекомендовались для восстановления после ранений, болезни или для пополнения сил, если накануне сильно выложился.

Одним словом, что-то подобное практике Корсака у Брейна было, и он принял это предложение, хотя сейчас стал думать, что поспешил, однако предметный стол уже медленно двигался в полость вакуумной камеры, подрагивал пол, и прозрачные стенки колбы начинали казаться Брейну слишком тонкими и ненадежными.

Корсак сказал ему:

– Давай прямо сейчас, просто постой в кабинке, почувствуй атмосферу.

И Брейн согласился, хотя они вроде уже собирались уходить. А когда кабинка закрылась, Корсак по радио предложил съездить «проветриться в камеру».

– Чего тянуть, раз уж ты в кабинке? Давай сегодня сыграем все вступления, а в следующий раз уже начнем с основной музыки.

«Что он имел в виду под музыкой?» – задал себе вопрос Брейн, чтобы только отвлечься от внутренней тревоги.

Предметный стол остановился, и Брейн услышал, как заработали насосы, выравнивая вакуум до «четырех единиц».

– Слышишь меня?

Брейн кивнул.

– Представь, что сегодня уже первый раз…

– Я не готов, сэр.

– Я знаю, что ты не готов, поэтому только представь, и все, понял?

Брейн кивнул.

Потянулись длинные, тягучие мгновения. Мог ли Брейн доверять Корсаку? Мог. На все сто процентов? Это был провокационный вопрос.

Что-то лязгнуло под ногами, и Брейн почувствовал, как сомкнулись в грудной клетке ребра.

«Неужели все?»

Яркий свет ударил в глаза, и он зашел за угол здания.

Звонок диспикера снова и снова напоминал о себе, поэтому пришлось ответить, причем Брейн знал, с кем говорит.

– Здравствуй, племянничек.

– Привет, тетя.

– Получили твои рассказы – очень красиво.

– Я знаю, тетя. Чего трезвонишь?

Брейну не нравилось, что с ним связался куратор, ведь он уже выполнил задание и был готов вернуться, чтобы получить заслуженные две недели отдыха.

– Я знаю, что ты герой и много всего заслужил, но тут такая оказия образовалась…

«Вот уроды…»

– Что, прости?

– Это я не вам.

– Очень надеюсь. Одним словом, нужно присмотреть за одним парнем. Он майор, работает в Министерстве обороны в должности инспектора.

– Файл перешлите, и не нужно этих разговоров. Даже кодированные каналы протекают.

– Ой, какие мы нервные! А когда сам диспетчером сидел, был куда спокойнее, а, Лукас?

Брейн вздохнул. Да, работа в «поле» заставляла более ответственно относиться к режиму секретности, а сидевшим в теплых креслах, иногда с подогревом и функцией массажа, задницам понять переживания работающего в «поле» было невозможно. И даже при очень большом желании – не в полной мере.