Видя, что Захар собирается что-то возразить, он сдвинул брови и предостерегающе поднял ладонь:

— Не бойтесь, не бойтесь, не убежит! — и доверительно хлопнул по кобуре нагана. — Аза попытку дискредитировать руководителя и партию в его лице с него в районе спросят. Идите, перетащите его.

Но Захар не двигается с места, а вопросительно смотрит на устало закрывшего глаза Тарасова.

В глазах Геннадия Иосифовича промелькнуло выражение испуга: «А вдруг не отдадут Федьку!» Но, справившись с собой, он еще грознее сдвинул брови, еще начальственнее крикнул:

— Мне некогда ждать! Каждая минута дорога. Идите, выполняйте немедленно.

И вот Захар под этим строгим взглядом поднялся с места. У Геннадия Иосифовича вырвался вздох облегчения. Захар же, ссутулясь больше обычного, тяжело шагнул, подступив к нему вплотную.

— Если вы сейчас же отсюда не уедете, — глухо, с хрипотцой сказал он, пристально глядя в расширившиеся от изумления глаза Геннадия Иосифовича, — я арестую вас и отправлю завтра вместе с ним… Поняли? Я здесь советская власть!

— Вот оно что?! — протянул Геннадий Иосифович. — Вы с ума сошли? Или тоже кулацкую линию держите? Освободить этого бандита хотите? Не выйдет!

— Это вы уж один раз освободили его, да у вас не вышло. А у нас не вырвется, — спокойно ответил Захар.

— Да как вы смеете?! — закричал Геннадий. — Вы еще ответите мне за все в районе. Партия сумеет наказать кулацких заступников.

— Бросьте кривляться! — резко, как удар бича, прозвучал голос Тарасова, смотревшего с перекошенным гневом и болью лицом на Геннадия Иосифовича. — Поезжайте в район и честно все расскажите! И не вздумайте водить райком за нос, пока я туда не приехал. Этого вам партия действительно не простит.

Тарасов устало закрыл глаза.

Геннадий хотел что-то возразить ему, но потом махнул рукой и выбежал из избы.

— Да-а… — в раздумье протянул Захар, когда утих стук удалявшегося ходка, снова садясь на кровать и озабоченно вглядываясь в еще более осунувшееся лицо друга. — Это тебе, Михайлыч, не соломинка, не навозинка конская! От своего места так просто не отцепится.

— Ты прав, Захар Петрович, — согласился Тарасов. — Есть еще у нас такие люди. Они громче всех кричат о партии, от имени партии… Они даже старательнее всех выполняют ее решения, шумят, суетятся, якобы отстаивая ее линию… Но эти люди, они… выслуживаются перед партией, а не служат ее великому делу! Им не дорога честь партии… Их не радуют ее победы… не заботят ее трудности… Им дорого только одно — свое место в партии, и чтоб место это было по возможности повыше и потеплее, подальше от масс, от черной работы. И ты прав, Петрович. Этого не легко отцепить. Но… не бойся, друг… — скупо улыбнулся Тарасов. — Партия — это великий поток. Он никогда не иссякает, и одна волна народного прилива сменяется в нем другой, еще более мощной. Рано или поздно не одна волна, так другая, не через десять, так через двадцать лет все равно таких, как он, сметет и вынесет вон. Ведь дворников таких, как мы с тобой, много, Петрович, на русской земле. Неужели ее не очистят?

Захар сосредоточенно наморщил лоб, подыскивая такие же простые и значительные слова, какими говорил с ним Тарасов, но вдруг настороженно замер, подняв палец, к чему-то прислушиваясь.

— Видал, Георгий Михайлович? — вдруг выкрикнул он, срываясь с места и направляясь к двери. — Поймал-таки я его, стервеца, на его же собственную удочку!

Почти бегом спустившись с крыльца, он быстро зашагал по улице навстречу знакомому грохоту и звону, с непонятной торжественностью разнесшимся над деревней.

Медленно-медленно ехали по деревне двое последних Кузнецовых: Андрей и Степка.

Вот они уже миновали мост, вот, нахлестывая жеребца, обогнал их Геннадий, а они на своем усталом Рыжке все еще не выехали на край деревни, где стояла, прижавшись к озеру, бывшая их изба.

Андрею, тому все равно. Он не замечает ни того, где они едут, ни тех, кто встречается им на пути, ни того, какие удивленные взгляды бросают на их телегу при встрече односельчане. В лице Андрея не осталось и следа обычного выражения упрямства и гордости. Сейчас в нем горе.

Поглощенный своими мыслями и казня себя, Андрей думает о невозвратимой, им самим загубленной любви; о семье, которую он, оставшись за старшего, не сумел уберечь, и она разлетелась по свету; о нелепой женитьбе на чужой ему женщине, которая сейчас терпеливо ожидает его где-то в глухом лесу.

Медленно выезжая из деревни, Кузнецовы поравнялись с бывшим своим домом, но Андрей этого даже не заметил. Степка же наоборот: смотрел, смотрел на дом, кузницу, калитку… и вдруг глазам своим не поверил: из трубы их кузницы, при нем запертой на огромный замок, тоненькой игривой струйкой поднимался в небо дымок! Этот так хорошо знакомый ему родной дымок настолько поразил его, что он, забыв вдруг всегдашнюю робость перед братом, схватил его за руку, затормошил:

— Смотри, смотри, Андрюша!

Но Андрей словно не слышит Степку, и тот продолжает все свое:

— Да ты взгляни на кузницу. Это наша кузница… дымится!

Андрей, нехотя повернув голову, отсутствующим взглядом окидывает кузницу и снова отворачивается.

Степка взволнован до последней крайности. Нет! Теперь он не будет ждать, пока брат обратит внимание на его слова. Теперь он знает, как поступить!

И Степка решительно переползает по телеге к Андрею, садится впереди и отбирает у брата вожжи.

Андрей сидит, все так же тупо глядя перед собой, будто и не из его рук только что выхватили вожжи. И тогда Степка, окончательно осмелев, изо всех сил дергает вожжи, заворачивает лошадь обратно к своему дому.

…Рыжка веселой рысцой направляется по знакомой дорожке к старым дощатым воротам.

Степка быстро соскакивает с телеги, распахивает ворота, заводит лошадь во двор.

Андрей долго неподвижно сидит на телеге, потом нехотя слезает с нее, идет по двору, направляясь к кузнице. Он не замечает, что замок сломан, петли дверей вырваны и сами двери широко распахнуты настежь. И только когда, вглядевшись в прохладный полумрак кузницы, он увидел там Федора, неумело прилаживающего большие кузнечные тисы к только что сколоченному верстаку, на лице его