душа. Ведь ничем доказать свои слова Федька не может. Бумагу отец его не покажет. Домна, напуганная Геннадием Иосифовичем, тоже не выдаст его.

Жена… Она! Эта вот, идущая рядом, его неподкупная идеалистка!.. Фанатичка! Разве ее обманешь, разве перед ней оправдаешься?!

Она же, хоть и примирилась с ним три дня назад, хоть и скрыла причину слез в тот вечер, все равно ходила это время какая-то чужая, подавленная.

Геннадий Иосифович не расспрашивал ее, но понимал, что причиной этой ее отчужденности явилась его излишняя откровенность в тот вечер. Откровенность, которой он, правду сказать, даже немножко порисовался и кое-что наговорил на себя лишнего. Он робко взглянул на жену. Ее обычно такое ласковое, смеющееся лицо было суровое, каменное.

«Идиот же, идиот несчастный, — клял самого себя Геннадий Иосифович, — и надо же было пожалеть тогда его, этого кулачину проклятого, Матвея Сартасова!»

И, полуобернувшись на ходу всем своим крупным корпусом к Анне Константиновне, заговорил:

— Вот честное слово, Аня, я все-таки порвал тогда со своими прежними ошибками! Я не обманывал тебя, клянусь! Я искренне хотел тогда начать новую жизнь, хотел полюбить и поверить в дело, которое мне пришлось делать на новой работе. Но тут приехал этот Сартасов… Плакал, ползал на коленях, просил спасти единственного сына от гибели… Я хотел его выпроводить, но он принялся вспоминать наши прежние дела, грозился пойти в райком… Э-эх! Пусть бы шел, вымогатель проклятый! Но я… побоялся тогда… Пошел к Виктору, попросил его, и он приготовил эту бумагу насчет сына, уладил все дело.

— А двести рублей? — холодно и зло спросила Анна Константиновна. — Двести рублей тоже, испугавшись Матвея, взял?

— Двести рублей… взял… — упавшим голосом признался Геннадий Иосифович и совсем поник. — Не испугался, а… думаю: все равно уж замарался я с ним, так уж хоть… не даром…

— Не даром! — со слезами в голосе повторила Анна Константиновна. — И выпустил бандита этого из горницы тоже… не даром? — с гадливым отвращением выговорила она последние слова.

— Выпустил… — одними губами прошептал Геннадий Иосифович и замолчал.

— И после этого ты осмеливался ездить по деревням, агитировать, лицемерить, смотреть в глаза людям, которые тебе верили… — с болью промолвила Анна Константиновна.

— Нет, Аня, я не лицемерил, — еле шевеля губами, как-то безразлично, словно зная, что ему все равно не поверят, оправдывается Геннадий Иосифович. — Документ, двести рублей эти все время жгли мою совесть! Я ни на минуту не мог забыть о них. И мотаясь по деревням, выбиваясь из сил, рискуя жизнью для того, чтобы выполнить задание партии, я в душе надеялся, что хоть этим, этой безжалостностью к себе, я… оправдаюсь… ну сквитаюсь, что ли… заслужу право снова быть в ней… Ну, ты сама подумай, Аня: что я без партии?! Низкий мелочный взяточник, лицемер? А я хотел быть иным… честным… Ты не веришь?!

Геннадий Иосифович махнул рукой и в отчаянии умолк.

Они дошли до школы и остановились у двери.

— Я ведь и сам себе противен, — вздохнул он.

Это был уже опять новый для Анны Константиновны Геннадий. И то, что он на этот раз не лжет, а беспощадно казнит себя, не давало погаснуть, в душе ее последней искорке надежды на то, что, может быть, этот вот Геннадий, нашедший в себе силы сурово осудить себя и казнить себя перед ней, в конце концов восторжествует над другими сторонами души его. Возьмет верх над карьеристом, лицемером и стяжателем, которые каким-то чудом все вместе уживались в этом крупном, сильном, все еще любимом ею человеке, рядом с его мужеством, страстностью и сильной, чистой любовью к ней, неисправимой «идеалистке».

А он, пристально всматриваясь в ее лицо, по скорбному взгляду, по мелкому вздрагиванию готовых заплакать губ понял, что она тоже страдает за него. Словно озаренный вспыхнувшей в нем надеждой, схватил он ее руки, припав к ним губами, зашептал:

— Аня, дорогая, родная моя, не тревожься, не переживай, не, все еще потеряно! Ведь ничего еще никому не известно, никто ничего еще не знает. Ведь Федька же это так, сдуру брякнул, безо всяких доказательств. Ему никто и не поверит! У меня в районе теперь авторитет такой, что какой-то бродяга не сможет подорвать его. И потом это известный прием врага: дискредитировать честных работников. Так что… обойдется еще все по-хорошему, — перевел Геннадий дух, с тревогой вглядываясь в лицо жены. — Так что, собирайся-ка давай скорее да поедем отсюда. А Федьку!.. — просиял он от новой мысли. — Федьку я сам возьмусь сопровождать в район! Дорогой внушу ему, и он от всего отопрется… Поедем, Аня!

— А мне? — громко, с надрывом в голосе спросила Анна Константиновна, вдруг выпрямляясь у косяка двери и вскидывая голову.

— Что тебе?

— Мне тоже… внушишь? — с иронией спросила она.

— Что ты, Аня? — воскликнул Геннадий и уже тише добавил: — Я ведь не о себе одном думаю. Нам… обоим плохо будет, если меня… разоблачат… — с трудом выговорил он последнее слово и сам побледнел от него.

— Нет! — энергично сверкнула глазами Анна Константиновна. — Довольно лжи! Если ты хочешь быть честным, чистым передо мной, ты не будешь больше лгать! Ты поедешь сейчас к тем, чье доверие не оправдал, и честно признаешься! Если ты искренне каялся сейчас мне, ты найдешь силы сказать это и им, ты честно примешь их кару за свой обман! Вот тогда… Тогда, может быть, мы с тобой и… поедем отсюда. Кем бы ты ни был, хоть простым крестьянином!

По мере того как Геннадий Иосифович начинал понимать смысл требования жены, он преображался. Он выпрямился, лицо снова сделалось жестким и надменным, круглые глаза иронически сузились.

— Может… ты… прикажешь… добровольно в тюрьму сесть? — с едкой насмешкой спросил он жену. Или… сама пойдешь донесешь?

Анна Константиновна ошеломленно, словно защищаясь от удара, подняла руку к лицу.

— Только посмей пикнуть кому-нибудь! — поняв, что жену по-хорошему не убедить, уже с ненавистью взглянул он на нее и зашептал: — Если сама не хочешь жить по-человечески, то оставайся, пропадай в этой дыре! Но мне, слышишь, мне поперек дороги не становись! А не то… — И сбежав с низенького крылечка, он, не оглядываясь, кинулся к сельсовету.

Анна Константиновна, еще не поняв как