своего обладателя, наделялась магическими качествами; здесь на предмет владения переходили «удача», «везенье» обладателя, сокровища закатывали или топили в реках и болотах не для того, чтобы впоследствии ими воспользоваться в земных целях, а для того, чтобы никто не мог посягнуть на материализованное в этих предметах благополучие человека, который и после смерти сторожит свои богатства, сидя подле них в погребальном кургане. Демонстрация богатств или публичное их расточение представлялись подчас более выгодным и престижным способом их употребления, нежели экономное и рациональное применение для извлечения доходов.

Все это, казалось бы, известно. И тем не менее и по сей день приходится встречаться с модернизированной трактовкой этих явлений. Например, накопление в земле Скандинавии тысяч кладов с сотнями тысяч серебряных монет в эпоху викингов пытаются объяснить в чисто экономических категориях, не задумываясь над вопросом: почему викинги прятали свои сокровища, но не выкапывали их и, следовательно, не намеревались воспользоваться ими на этом свете? Правомерно ли смотреть глазами экономического историка на сферу магии, религиозных верований и представлений о человеческой сущности? Подобная трактовка выявляет сознание нашего современника, но отнюдь не сознание викинга. Средневековье — эпоха господства ритуала, условного демонстративного жеста, заклинающего или благословляющего слова, строгого этикета во всех социальных отправлениях человека. Что происходило в сознании этих людей, когда они прибегали ко всевозможным символическим процедурам, какова была их «субъективная реальность», мощно воздействовавшая на реальность социальную? Здесь надобна тщательная и вдумчивая расшифровка «иероглифов» чужой культуры. Все категории, которыми пользуются историки, такие как «собственность», «богатство», «власть», «государство», «религия» и другие, должны быть применяемы адекватно, с обдумыванием специфических черт и особенностей эпохи, общества, стадии общественного развития.

Во-вторых, применяя категориальный аппарат и методы исторической антропологии, мы приблизили бы наше понимание истории к потребности общества: мы начали бы говорить с ним о его собственных проблемах. Рассуждение на уровне государств, классов и формаций или на уровне типологии и общих законов — вещь, бесспорно, необходимая, когда речь идет об историческом процессе в целом. Но при этом игнорируется уровень человеческих отношений. Потеряв человека в истории, историки вместе с тем потеряли и своего читателя. Между тем история как научная дисциплина не может успешно выполнять своей социальной функции, если она не ставит перед культурой прошлого насущных вопросов современности, отвечающих ее глубинным, жизненно важным потребностям.

То, что с таким последовательным упорством в центр внимания нашей исторической науки на протяжении долгого времени выдвигался преимущественно вопрос об исторических законах, о формациях и их смене, то, что историю «подминали» под себя политическая экономия и социология, было проекцией определенного стиля мышления, порожденного социальным квиетизмом и тенденцией к подавлению и элиминированию личного, индивидуального начала за счет возвеличивания неуклонно действующего всеобщего закона. Прислушиваясь к торжественной и мощной поступи миллионов, не различали шагов простого человека, рядового гражданина. История перестала быть наукой о человеке, ибо утратила к нему непосредственный интерес. Она утратила свой нравственный пафос, а потому перестала быть и наукой для человека.

История — процесс, в котором диалектически взаимодействуют свобода и необходимость, — изображается преимущественно sub specie necessitatis. В этом двуединстве свободы и необходимости, которое нужно и раскрывать в его противоречивости, историки делают акцент на необходимости, обусловленности, неизбежности. Иные возможности, помимо реализованных, не рассматриваются, и телеологизм неприметно прокрадывается в рисуемые историками, этими «профетами, прорицающими о прошлом», картины развития общества. Между тем всегда существует «поле возможностей»[255], лишь часть которых осуществляется. Совершенно очевидна как философская, так и нравственная важность такой постановки вопроса.

Если не мистифицировать историческую закономерность и не видеть в ней трансцендентной силы, высящейся над историей и над людьми, то, очевидно, пришлось бы признать, что она складывается в процессе человеческой деятельности, суммируется из действий людей. Эти действия сами по себе детерминированы. Но их детерминированность унаследованным состоянием общества и всем строем жизни не обусловливает простой повторяемости, механического воспроизводства прежней стадии хозяйства, социального строя или культуры. Детерминация в истории не исключает, а, напротив, предполагает большую или меныпую «степень свободы». Движение, изменение в истории вызваны человеческим выбором и инициативой. В любой, самой застойной ситуации кто-то начинает новое, небывалое, поступает не так, как повелось до него, т. е. руководствуется своей свободой, сколь ни узки рамки, в которые эта свобода поставлена конкретными историческими обстоятельствами и самим доминирующим типом сознания. Приручение дикого злака или одомашнивание животного, изобретение орудия труда, ваяние статуи и выработка магического заклинания, сочинение молитвы или песни, призыв к мятежу и составление цехового устава, научное открытие — все это обнаружения свободы воли, активности человека, индивида или социальной группы. Историки, археологи, этнологи констатируют появление нового в качестве совершившегося факта, но важно распознать за этим первым шагом волевой акт пионера, нарушителя традиции. Всякое начинание утопично, ибо беспрецедентно. Но если новаторство одобрено социумом, принято, внедрено, оно включается в социальную практику и перестает быть непривычным. Историки улавливают новое слово мыслителя или поэта, но упускают из виду момент новаторства в повседневной жизни, в хозяйстве, в быту.

В основе развития общества в конечном счете лежит развитие производительных сил. Но почему они развиваются? Не в процессе ли все того же развертывания активности людей, не в результате ли обнаружения человеческой свободы? Не тем ли эволюция общества в корне отлична от эволюции природы, что последняя слепа, тогда как первая представляет собой сочетание осознанных и неосознанных человеческих действий, социальных автоматизмов и индивидуальной свободы, волеизъявления и подчинения необходимости? Не нужно ли признать, что историческая закономерность формируется наряду со всеми другими слагаемыми также и на основе овеществленной и социально одобренной человеческой инициативы? Социолог имеет дело с уже оформившимися законами, историк же должен уметь схватывать явление и в момент его возникновения, в качестве потенции будущего движения, когда совершается выбор и не исключена реальная инициатива, когда наметившаяся тенденция развития еще не «затвердела» в непреложный закон. Мне кажется, что растущая в исторической науке тенденция рассматривать человека в качестве кардинального момента исторического движения есть реакция на определенные явления современной истории и на извращающие смысл марксизма вульгарно-социологические и механистические, антигуманные его интерпретации.

Повторяю, проблема соотношения свободы и социального закона, инициативы и исторической необходимости нуждается в специальной углубленной проработке как на уровне теории, так и в конкретной исследовательской практике. Здесь эта проблема лишь упомянута, чтобы подчеркнуть: изучение психологической, антропологической стороны исторической жизни связано с обнаружением самой сути последней.

* * *

Изложенные выше соображения были приведены с целью показать, что антропологический подход к исследованию истории действительно имеет принципиальное значение; его применение открывает новые перспективы для познания прошлого. Введение социально-психологического ракурса рассмотрения влечет за собой перегруппировку всего