глазами. Он молчит в нерешительности, снова приоткрывает глаза и, собрав последние силы, спрашивает:

— Какое сегодня число, земляки?… Скоро год… Передайте же моей матери, пусть не плачет… Не знает она сейчас… Пусть не беспокоится обо мне…

Его черные руки, вцепившись в землю, дрожат.

Эти сволочи тоже имеют матерей? Тоже мучений боятся?

— Скорее… скорее же… земляки. Всю жизнь я…

Еще один плевок попадает на его лицо.

— Всю жизнь? Ты только и знал, что воевал, убийца!.. Предков твоих проклинаю, гад! Нажиться хотел, вот зачем воевал!

Тощему наконец удается повернуть голову и увидеть старого Хая. Скулы у старика выпирают, как горб у верблюда. Под глазами темные круги. Лицо, изъеденное песком, кажется рябым. Песок везде — в ноздрях, в морщинах, в помутневших глазах — огонь. Дай ему волю, он проглотит всех троих. С чего он такой? С чего? Солдаты, что ли, нажились на нем?… Они тоже страдали, тоже терпели муки, тоже бродили в поисках еды и питья. Почему же эти люди хотят выместить на них свою злобу?

— Это мы-то хотели воевать, черт вас возьми! — Тощий не выдерживает и кричит осипшим голосом. — Много ли счастья мы нашли?

— Ха! Видал, какой порядочный выискался!

— Начальство велело: «Бей!» — мы и били. А что мы… что?

— Не верьте ему! — кричат женщины. — Сколько людей они поубивали! Солдатня! Нет среди них…

— Что мы понимали! Начальство требовало: «Убивай!» Мы… мы…

— Не верьте!

— Мы… мы…

Когда-то пленники тоже были простыми крестьянами и ненавидели солдатчину. Они тоже были людьми и так же бежали, не вытерпев голода. Может быть, сейчас их отцы и матери, утомленные, бредут, как и эта оборванная толпа, по такой же желтой земле и так же ненавидят их, солдат. И если встретят солдат на своем пути, так же, как и эти люди, схватят их, чтобы закопать живьем, заколоть, искромсать на куски, сварить. Они сами изгнали себя из своего мира, их отцы и матери не признают в них своих детей. Сестры, братья, жены — все отвернутся! Отряд их разбит и рассеян. Они втроем — одиноки в этом испепеляющем аду.

— Мы… мы… — Тощий вдруг начинает всхлипывать, как ребенок.

— Плачет! — Дети испуганно шарахаются в стороны. Как? Эти убийцы и грабители еще плачут!

Рослый рябоватый мужчина, уставившись на тощего, медленно разжимает руки. Пот с его лица каплями стекает на тело тощего.

Жаркий воздух сгущается и уплотняется. Солнце из красного становится коричневым. Горячий ветер носит и крутит песок. Трудно дышать.

— Разве кто с охотой идет воевать? — бормочет опухший. — Солдата тоже мать вскормила… Дома…

— Ты откуда?

— Из Лаоэрцзи.

— А ты?

— Из Чжоуцзядяня оба, — отвечает за них солдат с опухшим лицом.

— А раньше чем занимался?

— Землю пахал, — глухо говорит солдат, — всей семьей…

Молчание.

— Землю пахал, сукин сын! Зачем же занялся не своим делом? Кто велел тебе пойти в солдаты?

Солдат с опухшим лицом смотрит в глаза спрашивающему и осторожно вздыхает:

— С охотой никто не идет! Но разве откажешься, если жрать нечего!

Все молчат. Стоит такая тишина, что слышен шелест песка, срезаемого ветром. Горизонт мутнеет. Уже нельзя разобрать, где земля, где небо: все сожжено солнцем.

Женщины, мужчины, дети с изумлением смотрят на трех пленников. Они всегда думали, что эти солдатские выкормыши — существа из другого мира. Оказывается, и солдаты пахали землю…

«Землю пахали! — Эта мысль захватывает всех. — Как могут солдаты быть такими же людьми, как они?»

— Жрать нечего, так надо грабить и жечь? — раздаются голоса женщин.

— Кто знает, сколько зла на совести каждого из вас!

— Но они пахали землю, они были как мы…

Тишина. Солдат продолжает говорить.

Он рассказывает, как голодали они в эти дни и уже не думали, что выживут… Где ее взять, еду? В мире много зерна, да разве найдешь, чтоб без хозяина… Так, ни за что ни про что они должны были умереть с голоду. Оставалось одно! И в позапрошлом году они завербовались в солдаты. Они надеялись получить на войне повышение и когда-нибудь есть досыта. Начальство приказало им рубить врагов, но они не знали ни имени этих врагов, ни их фамилий. Их врагами были люди, которые ничем не отличались от них самих. Они не знали, зачем нужно идти на линию огня. Может быть, их начальники повздорили с другими большими начальниками? Простой народ ненавидел солдат, но солдаты могли жить с народом без злобы и вражды… В последнем бою их отряд потерпел поражение, и они втроем убежали. Они хотели жить! Но…

— Теперь все кончено… Закапывайте живьем, режьте, все равно!..

Солдат замолкает, рот его остается открытым. Изо рта торчат желтые зубы. Кажется, солдат дремлет.

Все смотрят на солдат не отрываясь. Жизнь этих пленников в их руках! Они могут выместить на солдатах свою злобу. Но эти трое пахали землю, у них тоже есть отцы и матери, когда-то эти солдаты были такими же, как и они!

Никто не может что-либо придумать. Прежнего воодушевления уже не видно на желтых лицах людей. Его сменили колебания и сомнения. На ком они собираются выместить злобу? Эти трое сами голодают, сами томятся от жажды и тоже хотят жить. Им мстить?

Что же с ними делать, с этими тремя?

— Я проклинаю ваших предков! Проклинаю! — Из глаз старого Хая текут слезы. Вначале он думал отомстить солдатам за свое горе. Но теперь он растерян. Он не знает, на ком выместить злобу. На них?…

Раненый стонет, подбородок его трясется сильнее.

— Что с тобой, У Да-лан?[86] — шепчет солдат с опухшим лицом.

Мужчины чуть не рассмеялись, какое странное имя