спешат, сталкиваются усиками, будто торопясь поведать друг другу какую-то новость. Непрерывным потоком муравьи выползают из маленького муравейника возле дерева и движутся к ранам, пытаясь найти для себя свободное место. Однако это нелегко: все тело раненого уже облеплено. Лапки и усики муравьев, побывавших в ранах, испачканы кровью… Так вот почему тело этого человека черно!

Но он еще жив.

— Сделайте доброе дело… Мне… я… — он уже в агонии, дыхание совсем ослабло.

Людей бьет мелкая дрожь, словно полчища муравьев ползают у них в мозгу и в сердце.

— Ты кто? — раздается чей-то прерывающийся голос. Но тот, кто задал вопрос, чувствует, насколько он неуместен.

— Носильщик… они схватили… — Голос у раненого тихий, как комариный писк.

Рослый парень наклоняется и изо всех сил дует на раны. Все бросаются ему помогать. Муравьи разлетаются; они перекатываются на груди и спине носильщика черными волнами, будто в чистую воду налили чернила. Од-пи застряли глубоко в ранах, другие прилипли лапками к застывшей крови.

Стоны раненого становятся все слабее. В полузабытьи он рассказывает, как его схватили и заставили стать носильщиком, как он устал, не в силах был идти дальше, и его отхлестали за это плеткой, как он что-то сказал, и ему нанесли восемь ножевых ран. Он лежит здесь уже, наверно, несколько дней. Счет времени он давно потерял… Раненый снова просит людей прикончить его, избавить от страданий.

— Сделайте доброе дело… я… я…

Он хочет взглянуть на них, но не в силах поднять веки.

Дети взбираются на холм и давят ногами снующих по земле муравьев. Подходят и женщины. При виде раненого они в ужасе вскрикивают, закрывают рукой глаза и оттаскивают детей.

Кто-то из мужчин предлагает промыть раны водой. Вода и кровь, смешавшись, текут бледно-розовыми струйками на землю.

— Поднимем eго!

Только это они и могут сделать. Но как его нести? Люди оглядываются вокруг: та же бесконечная дорога, желтое небо, желтая земля и солнце цвета сырого мяса. Горизонт дымится. Они — единственные живые существа в этом мире. Куда ни кинь взгляд — ни человека, ни собаки, ни курицы. Как же идти с этой ношей по бесконечной, бескрайней дороге?

Носильщик по-прежнему просит убить его:

— Сделайте доброе дело… земляки… вы меня… Но они поднимают его и спускаются с холма.

— Будь прокляты их предки! Этот парень попал в ту же беду, что и мы… О, будь они прокляты, предки этих собачьих выродков!.. Люди, мы жили вместе и помирать будем вместе…

Кто-то сбрасывает с себя куртку и прикрывает ею носильщика… Пропитанная потом одежда только усиливает боль.

— Не надо…

Женщины вспоминают мужей, тоже носильщиков: куда их погнали? И плачут громко, навзрыд. У мужчин судорожно сжимаются кулаки; даже пальцы белеют. Пусть только появится отряд с саблями или ружьями и преградит им дорогу! Пусть солдаты станут стрелять по ним из пушек — все равно! Они должны прорваться, должны! Пальцами вцепятся они в горло солдат, зубами будут раздирать их на части.

Солнце склоняется к западу. Люди останавливаются на перекрестке трех дорог. Здесь стоит разрушенный, без крыши, храм. У входа в него люди присаживаются отдохнуть. Носильщик, по-видимому, умирает. Дыхания почти не чувствуется, только в сердце еще теплится жизнь.

Тишина. Даже стонов не слышно. Мужчины суровы. Они кольцом окружили носильщика и не спускают с него глаз. Женщины сдерживают дыхание, стараясь не шуметь. Дети, сгорая от любопытства, поднимаются на цыпочки, но умирающий заслонен от них взрослыми, и дети ничего не могут разглядеть.

Губы у носильщика пепельные.

— Видите? Видите! Будь прокляты их предки! — вдруг заголосил хриплым голосом старик Хай. — У-у, попадись нам хоть один солдат!.. Да-ню! Моя Да-ню…

Никто не отзывается на причитания, но все знают, что старик прав: в этом крике отчаяния слышится не только судьба носильщика и дочери старого Хая — в нем трагедия всех дочерей и сыновей, жен этих людей, у которых разрушили жилища, отобрали рис… Воем грозит судьба Да-ню, судьба носильщика. Что станет с ними, если они столкнутся с солдатами?…

В воздухе носятся тучи пыли, и люди не замечают в отдалении три черные фигуры, движущиеся в их сторону. Перекресток дороги находится на гребне невысокой возвышенности, и три черные фигуры добираются к нему с трудом. Узнать в них солдат можно только по военной форме, изорванной до последней степени. Песок налетает на них со всех сторон, как смерч. Они то исчезают в этом песчаном буране, то снова появляются.

Шедший посредине, кажется, ранен в ногу. С одной стороны его поддерживает тощий, худой солдат, с другой — солдат с опухшим, одутловатым лицом.

Опухший первым замечает людей на перекрестке.

— Крестьяне, — шепчет он, глядя остановившимся взглядом на толпу.

Двое в страхе замирают:

— Убьют!

Они уверены, что крестьяне при встрече с ними не станут церемониться. Но где укрыться? Вернуться назад? Вот уже вторые сутки тащатся они по этой дороге. Они не съели за это время ни крупинки риса, не выпили и капли воды, — лишь соленый пот слизывали с губ…

— Эх, черт возьми! Будь с нами пулемет, мы бы… Да, пулемета с ними нет, они бросили свой новенький ручной пулемет, когда их отряд потерпел поражение и был рассеян.

— Плохи дела! — Голос тощего дрожит. — И противника бойся, и от крестьян беги!

Но вот в толпе замечают оборванцев:

— Солдаты! Вот они!

Люди останавливаются, как по команде, точно они услышали предупреждающий окрик: «Обрыв!»

Еще мгновение, и мужчины, как сумасшедшие, кидаются на солдат. Парень, бегущий впереди, поскальзывается и кубарем катится вниз. Не медля ни секунды, он хватает тощего за ногу, тот падает. Парень придавливает его обеими руками к земле и, не помня себя, впивается ему в плечо. Зубы погружаются все глубже и глубже. Тощий пытается сопротивляться, но руки и ноги его крепко прижаты, он даже не