Граф де Реневаль явно испытывал некоторую неловкость от содеянного, потому что, по-видимому, это шло несколько вразрез с полученными указаниями и его начальство в Париже могло решить, что он не вполне отстоял честь французского правительства. Поэтому свое письмо он заключил в несколько оборонительном ключе: «Я полагаю, что такое решение, с учетом твердых намерений Святейшего престола получить абсолютные гарантии того, что девочка будет воспитана в католической вере, является наилучшим из всех, на какие только разумно было надеяться, и я горячо надеюсь, что оно получит одобрение Вашего Превосходительства»[226].

27 июля граф написал во французское министерство последний отчет о деле Монтелей. Папское правительство выдало ему девочку, и он немедленно передал ее матери. 24 июля мать и дитя сели на корабль, отплывавший на Мальту, где их уже ждал отец семейства.

К этому донесению Реневаль прилагал текст письма кардинала Ламбрускини от 18 июля, в котором излагались результаты расследования, проведенного Священной канцелярией в связи с крещением, и условия соглашения, достигнутого с представителем Франции. Священная канцелярия постановила, что ребенка следует забрать у родителей и поместить в Дом катехуменов. Однако, поскольку дело затрагивало подданных французского короля, папа, «желая продемонстрировать его величеству и королевскому министру свою полную уверенность в лояльности французского правительства, соглашается вручить крещеную девочку Вашей Светлости при условии, что от имени своего правительства Вы заверите Святейший престол в том, что упомянутое правительство обязуется воспитать ее в католической религии». Далее в письме государственного секретаря подчеркивалось, что «дело это имеет столь великую важность в глазах Его Святейшества, что без выполнения данного условия он бы ни за что не согласился отпустить этого ребенка»[227].

Давая потом оценку всему этому делу, Реневаль вспоминал, что перед ним стояли две цели: «вернуть ребенка родителям и постараться не спровоцировать серьезного конфликта между двумя правительствами». Это было нелегко. Французскому поверенному в делах, представителю аристократической и дипломатической семьи (ранее его отец служил французским послом в Испании), было всего 27 лет. Кардинал Ламбрускини, известный своей непреклонностью в вопросах веры, отвергал любые компромиссы. Потребовались десять продолжительных встреч между государственным секретарем и монсеньором Капаччини, не считая его встреч с самим графом, прежде чем кардинала удалось убедить. Государственный секретарь боялся создавать прецедент: в его глазах право (а точнее — обязанность) церкви отбирать крещеных еврейских детей у родителей было безусловным. «Уместно заметить в связи с данным делом, — заключал граф, — что ненависть и презрение к еврейскому народу, даже среди самых просвещенных лиц, продолжают бушевать здесь в полную силу»[228].

Таким образом, дело Монтелей завершилось воссоединением крещеной девочки с родителями-евреями. Но даже если бы люди, составлявшие в 1858 году петицию для римской еврейской общины, знали все подробности дела, вряд ли это что-либо изменило бы в лучшую сторону. Ватикан справедливо возразил бы: если младенца в итоге вернули родителям, то это произошло вопреки ясно высказанным указаниям Святейшего престола, требовавшего ровно противоположного. Если предписания Ватикана и были нарушены, то вины церкви здесь нет — во всем виноваты вероломные французы.

Те, кто встречался с Пием IX для обсуждения дела Мортары, отмечали, что он приходил в чрезвычайное волнение, когда затрагивалась эта тема. Он сокрушался, что его хулят за то, что он поступает правильно, за то, что он выполняет свой священный долг. Одна из историй, получивших хождение в политических кругах Рима вскоре после бурной встречи папы с герцогом де Грамоном по поводу дела Мортары, гласила, что уязвленный папа показал на образ распятого Христа, висевший на стене у него за спиной, и сказал: «Вот кто меня защитит»[229]. А посланнику Королевства обеих Сицилий (казалось бы, неожиданному заступнику за семью Мортара — ведь евреев, всех до последнего, с Сицилии изгнали еще три века назад) Пий IX будто бы ответил: «Я знаю, что в данном случае велит мне делать мой долг, и, видит Бог, я скорее дам свою руку на отсечение, чем проявлю слабость»[230].

Папа был не чужд вере в заговоры, которые повсюду плетутся против него. В Папском государстве запрещалась организованная оппозиция папскому режиму, так что у него действительно имелись основания для тревоги: со времен Реставрации заговоры сделались сущим наказанием для папства. Людей, выступавших против мирской власти пап, не только клеймили слугами дьявола, но и огульно обвиняли в принадлежности к одному большому тайному обществу безбожников, которым заправляют франкмасоны. Образ мыслей папы хорошо иллюстрирует статья из Civiltà Cattolica. Министр одной крупной державы, рассказывал журнал, явился ходатайствовать за возвращение Эдгардо Мортары родителям «во имя требований современного общества». «То, что вы называете современным обществом, — ответил папа, — просто масонство»[231].

В этой борьбе между добром и злом принципиальная позиция, которую занял Пий IX, твердо противясь освобождению Эдгардо, способствовала процветанию угодничества и подхалимства в окружении папы. Этот культ доброго папы с годами только рос, несмотря на множество политических превратностей (а может быть, и благодаря им), постигших в дальнейшем папу и церковь. Типичная биография в житийном духе, написанная одним французом лет через десять после дела Мортары, изображает церковного вождя, со всех сторон осаждаемого критиками, но непреклонного в приверженности вечным истинам католической веры, ведущего войну с дьявольскими силами. В таком контексте дело Мортары упоминается как один из триумфальных примеров стойкости папы, ставящего верность принципам выше целесообразности: «Несмотря на сильнейшие вспышки ярости, направленной на него, Пий IX никогда не прекращал выказывать неколебимую веру в обеты основателя церкви. Однажды, беседуя с месье де Грамоном, французским послом, он показал на распятье из слоновой кости, стоявшее у него на столе, и сказал: „Вот на кого я всецело полагаюсь“». Биограф продолжает: «Во время дела юного Мортары он сказал одному французскому священнику: „Многие люди с добрыми намерениями, но с малой верой писали мне, желая меня утешить. По их мнению, я должен быть сильно напуган и ужасно несчастлив“. А затем он добавил с приятной улыбкой [говоря о себе в третьем лице]: Ipse vero dormiebat (Он же мирно спал)[232]». «Папа прекрасно понимал, как его божественный Учитель мог спокойно заснуть в лодке с апостолами и не чувствовать разыгравшейся вокруг бури[233]» — заключает биограф.