— Что-то ты, мать, сбледнула, — хмуро сказал коллега во время традиционного чаепития. — Неужто по Димасику скучаешь?

— Отстань, — вяло сказала Ирина. — Без тебя тошно.

— Чернова, ты грубая и жестокая женщина. Тебе никогда это не говорили?

— Ты первый.

— Вот! — назидательно сказал Влад и даже палец вверх поднял, словно открыл какой-нибудь закон. — Должен быть кто-то, сообщивший тебе эту новость. И кто станет этим хорошим человеком? Добрый старый Владик. И я тебе ответственно заявляю: как баба ты фигня. А почему? Потому что в душе как фюрер. Все по линеечке. В кои-то веки в тебе человек проснулся, оттого и маешься.

— Много ты понимаешь в бабах? — усмехнулась Ирина.

— Ну, может, и немного, зато в мужиках разбираюсь лучше. Ты вон Димасика пригрела, а потом вытолкала взашей. А ради кого? Ради своего жирдяя? Неужели думаешь, что Сергуня твой раскаялся и больше не будет налево ходить? Да он просто перестанет попадаться. А что? Найдет бабу подальше и будет ездить к ней на другой конец города, и ты никогда об этом не узнаешь, потому что тебе в падлу следить и вынюхивать. Гордая ты очень, Ирина Николаевна, оттого и все беды. Очеловечить тебя надо.

— Влад, да все я понимаю, — отмахнулась она и почувствовала, как в носу предательски запекло, засвербело, а в глазах появился даже некий намек на слезы. — Но ты подумай, что за жизнь у меня будет? У меня же… ну, не знаю… Квартира, машина, статус… Работа и все такое. Я должна все бросить ради мальчишки? А Сергей мне муж, понимаешь? Муж. С которым я и в горе, и в радости… В горе даже чаще, потому что он меня вытянул наверх, когда было совсем плохо. И я ему за это благодарна.

— И что? — запальчиво возразил Влад. — Из благодарности с ним жить?

— Да! — выкрикнула Ирина. — Жить! И тапки в зубах таскать! Стирать, готовить и гладить!

— Угу. И терпеть его баб… Ирка, ты дура, ей-богу. Вот говоришь о благодарности сейчас, а не о любви. А ты никогда не думала, что за десять лет расплатилась с ним сполна и можешь позволить себе немного счастья?

— Не могу, — мрачно сказала она. — В том-то и дело. Я боюсь, понимаешь? И потом, кто его выдумал — счастье? Какое оно? В чем его суть?

— Да ни в чем, — улыбнулась Влад. — Просто жить и радоваться каждому дню. Не важно, сколько их будет. Мы с Ильей вон снова помирились, и я сейчас счастливый, хотя знаю, что это ненадолго.

— Я так не смогу.

— Не сможешь. В том-то и дело. Ты ведь даже пытаться не хочешь, госпожа Мюллер. И как собираешься с этим жить?

Ирина встала и с грохотом поставила кружку на подоконник.

— Как-нибудь, — дерзко сказала она. — Как все.

— Дура ты, прости господи, — отмахнулся Влад. — Такая же, как все.

Занятия заканчивались в шесть. Попрощавшись с девочками и слегка прибрав в зале, Ирина засобиралась домой. Оскорбленный в своих лучших чувствах Влад не стал ее дожидаться. В коридоре уже гремела ведрами уборщица, напевая под нос какую-то песенку. Ирина прислушалась и усмехнулась: та пела модную «Маму Любу», причем дальше припева дело не шло. Она терла шваброй пол и с каким-то остервенением повторяла:

— Мама Люба, давай! Мама Люба, давай!

И шваброй по полу — чирк-чирк.

Ирина спустилась по лестнице — по краешку, чтобы не топтать. В вестибюле тоже стояла елка, еще не наряженная, куцая и кособокая, зато абсолютно натуральная, и пахло от нее хорошо и вкусно, как будто праздник уже наступил. Ей и самой хотелось праздника именно сейчас, а не ждать еще почти месяц. Ирина подумала, что в этом году тоже поставит елку пораньше, хотя уже несколько лет они с мужем как-то обходились без нее.

«Игрушки тоже куплю новые, — подумала она. — И вообще подготовлюсь как следует!»

От этой мысли даже на душе потеплело. Улыбаясь, она кивнула на прощание тоскующей гардеробщице и вышла на улицу, столкнувшись на крыльце с Димой лоб в лоб. Оба отпрянули и посмотрели друг на друга с легким испугом.

— Думал — не успею, — выдохнул он, а потом, посмотрев довольно свирепо, добавил: — Надо поговорить.

— У тебя такой голос грозный, — пискнула она, — как будто ты мне собираешься морду бить. Я тебя даже боюсь.

— Да надо бы тебя вздуть, — сказал Дима. — Но не буду. Хотя, честное слово, очень хочется. Но мне надо с тобой поговорить, и прямо сейчас.

— Ну, говори, — милостиво согласилась она.

— Здесь?

— А где? Не хочешь здесь, пошли в кафе, выпьем кофе.

Она, конечно, храбрилась как могла, и в этом отношении кафе было предпочтительнее. После головокружительного фейерверка событий даже от Димки можно было ожидать чего угодно. В кафе он не посмеет никаких вольностей. Разговор будет чинным, благородным и цивилизованным, а потом, что бы он ни сказал, она поставит жирную точку. И на этом все.

Подумав о точке, да еще жирной, Ирина почувствовала себя дурой.

— Нет, не хочу в кафе, — рассеянно сказал Дима. — Я… того. В общем, недолго. Мне надо понять. Что делать, как жить и все такое…

— Я тебя слушаю, — будничным голосом произнесла Ирина и ужаснулась сама тому безразличию, что в нем прозвучало. Дима тоже услышал и поднял на нее свои собачьи глаза.

— Я хочу спросить: что дальше? — спросил он мертвым голосом. — Ты ни разу не позвонила после того, как выставила меня. У вас там горе в семье, я понимаю, но ты же могла позвонить, верно?

— Ты тоже мог.

— Да, мог. Но мне почему-то кажется, что ты уже все решила, верно? И за меня, и за себя. У нас ведь все могло получиться, ведь так?

— Да ничего у нас бы не получилось, — сказала она, почувствовав, что старательно выстроенная плотина вот-вот рухнет под мощным напором и вновь утащит ее в ненужную пучину страсти, пошлую, вульгарную связь с мальчишкой, который был слишком юн. — Ничего.

— Почему? — спросил он и посмотрел прямо в глаза. Она растерялась, не зная, что ответить. А действительно, почему?

— Дим, — мягко продолжила Ирина. — Ты, пожалуйста, не думай обо мне плохо. Я ведь не планировала никакого романа для развлечения и действительно думала, что у нас все всерьез, а потом, когда все стало валиться как снежный ком, просто испугалась. Столько всего и сразу: и нападение на маму, и Сережина измена, и Вера эта придурочная, и дочка соседкина… Я подумала: вот знаки, что нам не быть вместе. Неспроста это все. А потом, когда Леля умерла, я поняла, что это — последняя капля. Ты прости и постарайся меня понять. Я слабая женщина, и мне страшно. Как жить, если у нас ничего не получится?

— Ты ведь даже не попыталась, — возразил он.

— Потому что боюсь. Я ведь не так молода уже, почти пенсионерка.

— Что ты чушь несешь?

— Почему чушь? — горько усмехнулась она. — Мне тридцать два, в январе тридцать три будет. Балетные на пенсию уходят рано, лет в тридцать шесть.