Катя жила на Павелецкой-кольцевой. Счастье, о котором многие мечтали в метро – получить вид на жительство на процветающей Ганзе, – выпало ей совершенно случайно, она и пальцем не шевельнула для этого. Просто оказалась еще малышкой, вместе с матерью, в день Катастрофы именно здесь, да так здесь и жила. Матери уже давно не было, она осталась одна.

Федор никак не мог понять, почему она еще давным-давно не нашла себе спутника жизни. Сама она была тихая, бледная, по-своему даже симпатичная, по крайней мере Федору нравились ее рыжеватые волосы. И в желающих разделить ее одиночество недостатка наверняка не было – именно оттого, что Катя являлась жительницей могущественного и процветавшего государства, способного обеспечить своим гражданам сытое и стабильное существование и даже карьерный рост. Поэтому многие надеялись, что, связав жизнь с одной из ганзеек, также сумеют получить, хотя бы со временем, вожделенный вид на жительство. Ведь убыль населения в метро происходила куда быстрее, чем вырастало новое поколение, и даже в ганзейском раю появлялись иной раз вакантные места. Но может, именно то, что мотивы ее поклонников были слишком очевидны, Катю и отталкивало. А Федор привлекал ее тем, что, казалось, совершенно не стремился пока осесть на Ганзе, появлялся в ее жизни изредка, внезапно, и так же внезапно исчезал. Каждый раз, направляясь к ней, он опасался, что найдет нагретое место занятым. И каждый раз с изумлением обнаруживал, что она все еще рада его видеть. «Чем черт не шутит, – думал он иногда, – может, и правда, когда-нибудь решусь остаться у нее насовсем?»

Федор уселся на дрезину, заплатил две пульки – за два перегона. К счастью, меховую курточку, добытую им в магазине возле Курской, при обыске на Ганзе не отобрали. Федор решил, что можно подарить ее Кате, а для Нели он потом еще что-нибудь найдет.

Вскоре он уже ступил на платформу Павелецкой-кольцевой. Здесь всегда было уютно. Станция была светлая, с большими квадратными проемами вместо арок. По углам проемов были намечены колонны – чем-то они напоминали Новокузнецкую, наверное, завитушками. А на стенах приглушенно-красным цветом, почти коричневым, были нанесены полоски и галочки, складывавшиеся в нехитрый рисунок. Лампы светили мягко, но света было вполне достаточно для тех, кто находился в большом зале, склоняясь над рабочими столами, где были разложены какие-то детали.

Дрезины здесь ходили лишь по одному пути, а на другом находился полный состав. Часть была переоборудована под жилые отсеки, и окна их были зашторены, а в некоторых вагонах можно было разглядеть сидящих людей, склонившихся над пишущими машинками. Табличка над дверьми гласила «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОФИС».

В одном из этих вагонов и трудилась Катя – начальство ценило ее за исполнительность. Федор решил не отвлекать ее раньше времени и прогулялся по станции, не зная, чем бы пока себя занять. Полюбовался на двух солдат, застывших в почетном карауле возле застекленного столика, где хранились святыни Ганзы – томик Адама Смита в черной обложке с золотым тиснением и изодранная, но заботливо подклеенная брошюрка Карнеги. Все это он видел уже не раз.

Покосился в сторону перехода на Павелецкую-радиальную – даже не верилось, что по соседству с этой благополучной станцией находится другая, где жизнь прекращается с наступлением ночи, и самоотверженные караульные до утра отбивают атаки «приезжих» – мутантов, которые пытаются прорваться с поверхности. Гермоворота по какой-то причине установить на радиальной было невозможно, и практически все ее население страдало от лучевой болезни.

А здесь, на кольцевой, так уютно и чисто. «Аж плюнуть хочется», – с неожиданным раздражением подумал Федор. Он, конечно, страдал от постоянного гвалта, стоявшего на Китай-городе, но куда сильнее угнетал его этот мирный лицемерный уют, когда он знал, что совсем недалеко идет тяжелая борьба за существование. Даже Верка с ее страстью к наживе и стремлением обмануть покупателей была ему понятнее – она хотя бы не пыталась скрывать свою истинную суть. А здесь, среди этих людей, которые словно бы и не подозревали о том, что двадцать лет назад мир сошел с ума, ему было тошно. И невольно это раздражение распространялось и на Катю, которая, в общем-то, ни в чем не была виновата – разве что в том, что в тот роковой день оказалась с матерью именно возле этой станции, и толпа увлекла их сюда. А если бы она осталась на радиальной? Лучше было не задаваться такими мыслями.

Федор истомился от скуки и ближе к концу рабочего дня уже топтался в нетерпении поблизости от вагона, где несла службу Катя. Она выскочила, все еще озабоченная, и Федор невольно залюбовался ею – на ней был костюм цвета хаки, рубашка и юбка до колен с разрезом. Федор знал, что Катя не старается принарядиться, одевается всегда просто, и это ему в ней нравилось. И ткань немаркого и практичного цвета она выбрала наверняка потому, что ее легче всего сейчас было достать.

Увидев его, Катя радостно ахнула. Он подхватил ее, обнял.

– Ну идем, я тебя чаем буду поить, – сказала она.

Отсек ее был в этом же составе, от работы до дома – три вагона, как шутил Федор. На узком пространстве, которое было ей выгорожено, помещались не слишком широкая кровать, тумбочка и стул. В тумбочке Катя держала свой нехитрый скарб и одежду. Она сбегала за кипятком и заварила ему грибного чая – настоящего, с ВДНХ, как он догадался по вкусу. Она всегда старалась его побаловать. Принесла она и свинины с грибной подливкой. Федор, поев, блаженно вытянулся на кровати, Катя пристроилась рядом.

– Я так по тебе соскучилась, – сказала она.

– А я тебе подарок принес, – вспомнил Федор и достал из рюкзака темный мех.

– Что это? – спросила Катя. Потом развернула и ахнула от восторга. И кинулась целовать его:

– Федя, какой же ты замечательный! Мне еще никто не дарил такого!

«Ну еще бы, – самодовольно подумал он, – у тебя, небось, и сталкеров знакомых больше нет, а эти канцелярские крысы, твои сослуживцы, вряд ли разорятся на что-нибудь подобное. Может, послать все к черту? Остаться тут? Катя его любит, это видно». Он обнял ее, пощекотал под подбородком, она засмеялась. И вдруг в соседнем отсеке раздался отчетливый осуждающий кашель.

– Тише, – жалобно шепнула Катя. Федору стало тошно. Это была еще одна причина, почему он не задерживался у Кати надолго. Даже на Китае, где вечно раздавался какой-то шум, он чувствовал себя более отгороженным от всех – в этом шуме можно было затеряться, на тебя никто не обращал особого внимания, каждый был поглощен своим. Но здесь, где чуть ли не каждый громкий звук вызывал осуждение окружающих, очень быстро Федору становилось невыносимо.

Он хотел поговорить с Катей о том, что его мучило, но как тут разговаривать, когда вокруг полно посторонних ушей? Поэтому он отмалчивался, а на ее вопросы: «Почему ты такой грустный, я же вижу» – отделывался многозначительным «дела». И лишь уже почти ночью, когда зловредный обитатель соседнего отсека, судя по звукам, перестал ворочаться и захрапел, наконец, Федор решился туманно намекнуть ей на свою беду.

– Я теперь не знаю, что со мной будет, Катя, – трагическим тоном заявил он.