– Что стряслось, Трофим? – озабоченно спросил Матвей. – Опять стреляют?

– Нет, – ответил парень и, наклонившись к уху Твердышева, уже тише добавил: – Тамв конторе, вас Никифор Ермолаевич дожидается. Только что пришел…

– Никифор? Но как он прошел?

Твердышев бегом бросился в контору и уже через несколько минут влетел в свой кабинет. Едва ворвавшись внутрь, Твердышев устремился к Никифору и обнял его словно старого друга.

– Вот радость-то! – не удержавшись, воскликнул Матвей и чуть отстранил от себя старосту. – Как же ты пробрался к нам?

– Дак ход я знаю тайный с завода-то. Его покойный управляющий знал и мне показал. Об этом ходе еще только Осокин знает.

– Как же ты столько времени молчал? Отчего я не знаю?

– Вы же понимаете, Матвей Гаврилович, чем больше народу знает, тем опаснее. Тайну выдать могут.

– Да, ты прав. Ну, садись, рассказывай, как там у вас?

– Сначала вы расскажите, Матвей Гаврилович, как держитесь? – озабоченно спросил Никифор.

– Как? Держимся пока. Правда, полсотни мужиков да полторы дюжины казаков у меня осталось, остальные раненые. Боюсь, более двух недель нам не выстоятть.

– Было же почти три сотни?

– Было, – мрачно заметил Твердышев. – Только Гришка Тынкачев, разбойник, да с ним еще дюжина рабочих еще неделю назад ворота открыли вражинам и на сторону врага убегли. Остальные отбиваться стали. Благодаря Олсуфьеву с казаками да особо рьяным мужикам, еле удалось сдержать нехристей и ворота закрыть. За месяц осады, считай, потеряли мы сотню человек, еще столько же раненых.

– Плохи дела-то, – печально вздохнул Никифор и тут же удивленно спросил: – Неужели Олсуфьев вам помогал? – Никифор прекрасно знал, что у Алексея Ивановича были все основания ненавидеть Твердышева за его недавние истязания.

– Не думал я, что Олсуфьева из застенка выпущу, – заметил глухо Матвей. – Однако выхода у меня другого не было. Сам знаешь, Тоболев-то в башне сидел. Мы побратались с Алексеем Ивановичем, и он очень помог нам.

– И впрямь чудно, Матвей Гаврилович, – кивнул Никифор.

Вдруг Твердышев встал и, подойдя к своему рабочему столу, вытащил из ящика свернутый лист бумаги.

– Вот, это список беглых, которые ворота бунтарям открыли. Тебе приказ. Семьи их в две избы под арест посадить. И не выпускать. А если эти негодники сунутся к вам в поселок, расстреляешь их родню. Понял меня?

– Что ж, в детей и баб стрелять? – опешил Никифор.

– Да, – не раздумывая, отрезал Твердышев, нахмурившись.

– Нет уж, Матвей Гаврилович, уволь. Я не изувер какой, чтоб невинных бить.

– Слушай, Никифор! Их мужья и отцы предали нас и подвергли опасности завод и весь поселок. Столько народу полегло! Из-за них мы теперь в таком бедственном положении. Возможно, и завод не сможем удержать, понимаешь?! А если он перейдет в руки к ворогам, ты знаешь, что с нами Кунгурское начальство сделает. Да и то если успеет. Скорее всего, нас с тобой уже на виселице найдут после того. Осокин в прошлом письме отчетливо дал понять, что хоть все полягте, но завод не сдавать.

– Ну не могу я! – нервно воскликнул староста.

– Ты знаешь, как сделай, – начал увещевательно Матвей. – Если сунется кто из предателей этих, выведи одну бабу ихнюю, самую голосистую, на ров. И одну и стрельни. И скажи, что всех перестреляешь, если что. Они побоятся нападать на вас.

– Ох, Матвей Гаврилович, как же я решусь?

– Приказываю тебе, Никифор. Если они нападут на вас и семьи свои заберут, они лишь врагам новые силы дадут, понимаешь? Кто знает, может, им и поселком завладеть удастся. Ты понял меня?

– Понял.

– Да, еще одно, – и Матвей сдвинул к переносице густые брови. – Тоболев убёг в тот день. Наверное, к вражинам подался. Надо было его еще тогда, в лесу, когда он Варвару Дмитриевну увез, пристрелить как пса.

– Не скажи, Матвей Гаврилович, Тоболев к нам приехал. Он нам помогает, поселок охраняет.

– Как так? – опешил Твердышев.

– Вот так. Уже неделю с нами живет. Он одну штуку придумал, так что разбойники побоялись сунуться к нам на днях.

– Да?

– Тоболев, хитрец, выставил кучу шапок по рву. Ну и подумали разбойники, что у нас больше сотни мужиков. Да лишь попросили провианта немного.

– И что ж, вы дали?

– А что ж делать-то было? – нервно воскликнул Никифор. – Десяток коров да уток три дюжины дали им. Они и убрались к себе в кибитки. Больше не суются к нам пока.

– Это хорошо, – с облегчением произнес Твердышев.

– Я чего прибёг теперь на завод, Матвей Гаврилович… есть у меня одна плохая, другая хорошая вести, – важно заявил Никифор.

– Начинай с хорошей, а то и так тошно, – кивнул Матвей.

– Вчера ночью гонец от Осокина прискакал. Сказал, что не смог к вам пробиться, и в поселок свернул, ну и прямо к нам.

– От Григория Петровича, говоришь? – удивился Матвей.

– Да. Велел Григорий Петрович послание на словах передать.

– На словах?

– Бумагу прочесть могут, а гонец умрет, не скажет.

– И что же он говорит? – напряженно спросил Матвей.

– Сказывает, что на прошлой неделе два Юговских завода, что в Перми, отбить удалось. Так на днях должно подкрепление к нам прийти с тех Юговских заводов. Почти две сотни казаков, по приказу Осокина.

– Вот радость-то! – воскликнул Твердышев. – Да с двумя сотнями казаков мы этих гадов тут же у стен разобьем.

– Это еще не все. Сказывают, что из столицы большое государыни нашей войско в наши края идет. Так гонец Осокина говорит, что уже высланы к нам в округу в Тобольск да в Кунгур несколько полков солдат, чтобы разбойников разбить и угомонить наконец-то. Может, уже через пару недель вообще освободимся от этих вражин.

– Хорошие вести, скорее бы, – заулыбался Матвей. – А что за плохая новость?

Никифор замолчал и, опустив глаза, не решался сказать.

– Ну что молчишь, говори, не томи! – не выдержал Твердышев.

– Только не гневайтесь сильно на меня, Матвей Гаврилович, недоглядел я…

– Да что?!

– Варвара Дмитриевна убегла. Видать, в Петербург подалася…

– Что? – Твердышев вскочил на ноги.

Никифор схватил его за рукав и быстро произнес:

– Да не догнать ее ужо. Она две недели назад еще ускакала, на каком-то черном коне. Ее бабка Настасья видела, как она из поселка выезжала. Да не приложу ума, где она коня раздобыла? Как-никак, все ваши лошади у меня в конюшне под присмотром стоят.

– Сколько лошадей у тебя моих?