И вот сказочка лучится, сказочка улыбается…

Будто взошедшая на востоке заря, что сияет с вершины, высокой вершины большой горы в стране Гдето…

Она знает: будет создана песенка — колыбельная песенка, и будут ее петь матери над любимейшим своим дитятей в колыбели…

И в маленьком детском сердечке, в прекрасном сердечке его будет звенеть эта песенка, и потом вырастет она в тоску…

Тоску по стране Гдето, по высокой, большой горе, что в стране Гдето, — по стране мира, с ее единственным человеческим языком — языком света, лучей…

Прекрасная тоска! Чудесная тоска!..

Времена Мессии

1915

Перевод с еврейского И. Берсон.

Подобно всем еврейским городам и местечкам Галиции, и городок, где жили мои родители, имел своего сумасшедшего.

По обыкновению, сумасшедший никого не боялся: ни общества, ни раввина, ни судей, ни банщика и могильщика, которых боится даже крупнейшие богачи. Зато весь городок, все общество, сам банщик и могильщик с опаской относились к сумасшедшему. Перед ним наглухо закрывались все двери. Хотя бедняга никогда никого и словом не обидел, даже пальцем не тронул, все покрикивали на него, некоторые били, а мальчишки — те забрасывали его грязью и камнями.

Я всегда жалел этого несчастного. Меня что-то влекло к нему. Мне всегда хотелось с ним говорить, утешить его, приласкать, но подойти к нему было немыслимо. Мне досталась бы значительная доля тех комьев грязи, которые кидали в него. Я был ребенком; на мне был приличный костюм, привезенный из Кракова, а может быть, из Лемберга; я берег себя от камней и платье от грязи, поэтому и держался в стороне.

Городок, в котором проживали мои родители, был крепостью. Был он окружен высокими стенами, за которыми — вал и ров с водой. На стенах стояли пушки, и солдаты с ружьями охраняли их, строго и молча прохаживаясь взад и вперед.

Едва наступала ночь, ворота все запирались, железный мост подымался, и связь между городком и остальным миром прерывалась до утра. У ворот выставлялась усиленная стража.

Вот только еще полдень, мы все свободны и вольны в своих передвижениях, в городок можно входить и выходить, не спрашиваясь коменданта: можно купаться в реке за городом, лежать, растянувшись на лугу у речки, и смотреть в небо; никому до всего этого дела нет. Но наступает ночь, и городок затихает, никто уж теперь не выйдет и не войдет. "Спасибо, — думалось мне, — что не воспрещено месяцу показываться на небосводе".

Покуда жить буду, не забуду тамошних сумерек. Вместе с вечерними тенями на городок надвигается какой-то страх; люди и дома вдруг начинают пригибаться. Вот поднимают мост; железные цепи с визгом движутся по громадным блокам; их скрежет, их резкий отрывистый лязг пронизывают всего тебя, затем с грохотом закрываются ворота. Так каждый вечер. И каждый раз в это время у тебя ноги дрожат, тупая усталость ложится на лица; глаза у людей тухнут, веки, как свинцом налитые, смыкаются, сердце замирает и тихо, тихо бьется. Затем на улицах появляются патрули; длинные сабли стучат по камням мостовой, кивера блестят, и беспрерывно слышен крик: "Кто там?" Следует ответить: "Свой", иначе бог знает, что может произойти. Некоторые жители предпочитают на ночь заблаговременно запереться в домах, боятся в это время даже нос высунуть на улицу.

Однажды со мною произошел такой случай. Я купался за городом. Загляделся ли я, задумался ли, или просто забыл, что за днем следует ночь, — но вдруг я увидел — поднимается мост; вот закрываются ворота; их стук резнул ухо, больно отозвался в сердце. Пропало! Придется провести ночь под открытым небом… И удивительно: дома, лежа в мягкой постели, я каждую ночь мечтал о раздолье за стенами крепости, а когда моя мечта, наконец, сбылась, я почувствовал лишь страх. Каждый шорох, каждая легкая тень рождала страх.

Я уткнулся лицом в песок.

Спал ли я тогда, или нет — право, не знаю! Но вдруг я услышал подле себя чье-то дыхание. Вскочил — да, я не один, два хорошо знакомых мне, глубоких, черных глаза смотрят на меня добродушно и ласково.

Это был сумасшедший.

— Что ты здесь делаешь? — спросил я глухо.

— Я никогда не ночую в городе, — ответил он печально, и его взгляд был так ласков, голос так добр, что я совершенно забыл о страхе.

Некогда сумасшедших считали провидцами, вспомнилось мне вдруг, на Востоке их до сих пор считают Таковыми. И я спросил себя: не пророк ли предо мною? Не мучают ли его за его божественный дар? Разве не кидают в него камнями, как в пророка? Не живет ли в нем пророческая тоска по лучшим временам? А быть может, он действительно знает о грядущих временах?..

И начал я его расспрашивать, а он мне отвечать, да так тихо и ласково, что мне стало казаться, что все это — сон наяву, сон в летнюю ночь на просторе полей.

— Веришь ли ты в пришествие Мессии? — спросил я его.

— Конечно! — ответил он тихо и твердо. — Спаситель мира должен прийти. Он придет! Все ждут его, даже небо и земля чают его пришествия. Если бы не это, никто бы и жить не желал, никто бы и палец о палец не ударил. А ведь люди живут и хотят жить, следовательно, все чувствуют, что Мессия приближается, что он должен прийти, что он уже в пути…

— Верно ли, — спросил я его, — что раньше произойдут кровавые войны из-за лжемессии? Люди будут душить друг друга, как дикие звери, вся земля насытится кровью; кровавые реки потекут с востока на запад и с юга на север; звери и птицы будут утолять свою жажду человеческой кровью; все пути и дороги, все поля и луга будут залиты потоками человеческой крови… И вот в это время явится истинный Мессия, спаситель мира… Правда ли это?

— Правда, правда!

— И его узнают?

— Всякий узнает его, никто не ошибется. Его назначение будет сквозить в каждой улыбке его, в каждом слове, в каждом взгляде. Не будет рати вокруг него, не на коне предстанет он, и меча не будет в руке его…

— А как?

— Крылья будут у него… И у всех тогда явятся крылья. Вот как это случится: вдруг родится дитя с крыльями, за ним другое, третье и так дальше и дальше… Сначала люди испугаются крылатых детей, потом привыкнут, и встанет поколение крылатых людей, которое не пожелает больше валяться в грязи и драться