это всем знакомо, может статься,

Кто наслаждался так хотя бы раз,

Кто знает, сколько несказанной муки

В усладе, что обречена разлуке.

CCCXIX

Несчетных поцелуев не умели

Они унять. Пойдут, скрепив сердца,

Но шаг — и вновь назад, к желанной цели —

Лобзать румянец милого лица.

«Моя душа! Прощай! Зачем? Ужели?» —

Друг другу лепетали без конца,

Вздыхая, и расстаться не решались,

Сходились вновь, и шли, и возвращались.

CCCXX

Но видя, что уж невозможно дале

Отсрочить расставание никак,

В объятья руки жадные сплетали,

Друг друга, страстные, сжимая так,

Что их бы силою не разорвали:

Любовь не отступала ни на шаг.

И долго так стояло изваянье —

Любовники влюбленные в слиянье.

CCCXXI

Но наконец они разъединились,

Пожала руку милая рука,

На миг друг в друга пристально воззрились,

Пришли в себя, опомнились слегка.

И вот они, печальные, простились,

Хоть и была разлука так тяжка.

«Будь, Мензола, хранима вышней силой!» —

«С тобою здесь, мой Африко, мой милый!»

CCCXXII[260]

Путь Африко к долине направляет,

А в горы Мензола с копьем в руке,

Задумчиво — и глубоко вздыхает

О сбывшемся несчастии в тоске.

И взор его ее сопровождает,

Любуясь ей, еще невдалеке.

Что шаг, то Африко оборотится,

На ненаглядную не наглядится.

CCCXXIII

Шла Мензола, все время озираясь,

Любуясь на любимого сверх сил,

К сразившему ей сердце обращаясь,

Что, как никто, желанен ей и мил.

Движеньями и знаками прощаясь,

Так дружку друг далеко проводил,

Пока они не выбрались из леса

И дали разделила их завеса.

CCCXXIV

Наш Африко в то место устремился,

Где утром он свою одежду скрыл;

Пришел — не отдыхал, заторопился,

Себя в мужское платье обрядил.

Потом домой веселый воротился

И там наряд он женский положил

Скорей на место, чтобы не явились

Отец и мать да платья не хватились.

CCCXXV

И хоть и пребывали Алимена

И Джирафоне в грусти не шутя,

Все на дорогу глядючи бессменно:

Не возвращается ль домой дитя? —

Но, как увидели: идет, — мгновенно

Утешились, покой свой обретя, —

И начались расспросы: где скитался?

Что долго так домой не возвращался?

CCCXXVI

Чтобы сокрыть любовное томленье,

Оправдывался Африко и лгал:

Хоть улеглось в груди смолы кипенье,

Он глубже, чем когда-нибудь, пылал..

С горошинку казалось измышленье,

И говорить он сам с собою стал:

«Когда же день придет на смену ночи,

И я вернусь лобзать уста и очи?»

CCCXXVII

Так все в душе безмолвно вспоминая

В подробностях, что совершилось днем,

И этим душу много услаждая,

Все, что ни делали они вдвоем,

Он повторял в уме. Но тьма ночная

Уж спать велит; он прочь — чуть не бегом,

Хоть глаз сомкнуть и ни на миг не в силах,

Всю ночь во власти тех же мыслей милых.

CCCXXVIII[261]

Вернемся к Мензоле, что из долины

Одна в задумчивости шла, порой

Себя считая все же в зле невинной,

Все каялась, она и, лоб рукой

Сжимая, думала: «Такой судьбиной

Я сражена, и мой позор — такой,

Что, смерть, приди ко мне, тебя молю я,

А то сама убью себя, горюя».

CCCXXIX

Так горную вершину миновала,

Спустилась вниз по склону, там как раз,

Где солнце при восходе отражало

Свой первый луч и где последний гас.

И тут, как полагаю я, лежала

Ее пещера, так — сказать на глаз —

На выстрел лука, а внизу катился

Веселый ручеек, журчал, резвился.

CCCXXX

И подошла она к своей пещере,

С глубокой думою в нее вошла.

Предстали вновь страданья и потери.

«О горе мне! — она произнесла. —

Зачем, прекрасная, по крайней мере

Я у ручья в тот день не умерла

Перед Дианой или в день злосчастный,

Как мне явился юноша прекрасный!

CCCXXXI

Не знаю, глупая, как появиться

Опять к Диане мне? С каким лицом?

Как повернуться? И на что решиться?

Я вся горю и страхом, и стыдом,

И все во мне как будто леденится,

Дыханье в горле сдавлено клубком

И от печали и от жуткой боли,

Томящей сердце, сжатое в неволе.

CCCXXXII

Приди, о смерть, к несчастной обделенной,

Приди же к этой грешнице мирской,

Приди ты к ней, в несчастный час рожденной!

Не медли ты! Чем, если не тобой,

Счастлива буду с честью оскверненной

Девической? Сердечный голос мой

Твердит, что если не придешь ты скоро,

К тебе приду навстречу — от позора.

CCCXXXIII

Увы, подружки, думаете вы ли,

Что я из круга вашего ушла?

Увы, подружки, что меня любили

Так искренно, покуда я цвела

Невинностью, — теперь бы вы убили,

Как зверя дикого, исчадье зла,

Что чистоту навек свою сгубило

И наши все законы преступило!

CCCXXXIV

Именовать вольны меня с тобою,

О Каллисто[262], что, как и я, была

Когда-то нимфой, после ж злой судьбою

В тебя впилась Дианина стрела.

Зевс обманул тебя, и ты живою

Медведя вид свирепый приняла,

В лесах блуждая, от охот бежала

И уж не говорила, а рычала.

CCCXXXV

Дианина подруга, нимфа Чалла!

Муньоне надругался над тобой,

Диана ж поносить не перестала,

Пронзивши с юношей одной стрелой!

И стала