Я понимала, что обязана сделать все, что в моих силах, чтобы вывезти Полин де Бриссак из страны, но были и другие причины вернуться во Францию. Во-первых, я любила свой дом. Никто не имеет права лишить меня его. Я хотела встретить весну в замке в Лувисьене. Во-вторых, я была очень привязана к Роэну. Было в нем что-то, что не оставит без внимания ни одна женщина, а я ему в матери годилась и потому не хотела надолго отпускать любовника из своих коготков. И наконец, я совсем потеряла голову. Мне хотелось доказать самой себе, что я прожила красивую жизнь. Революционеры могут арестовывать кого угодно, меня им не достать.

Итак, чтобы не вызывать лишних подозрений о нашей связи, мы с Роэном пересекли Ла-Манш на разных кораблях. Я отправилась в путь одиннадцатого мая, на день раньше его. Чиновник, который мучил меня вопросами о причинах моего возвращения во Францию, был самым настоящим тираном и деспотом. Он забрал мои документы, сказав, что я не смогу выехать из Кале до тех пор, пока они не пройдут проверку на подлинность. Я долго с ним спорила, но потом поняла, что этим могу лишь навредить себе, и отправилась на поиски гостиницы. Желающих покинуть Францию было великое множество, и свободных комнат практически не осталось. Поговаривали, что даже в окрестных лесах полно бегущих аристократов. Обнаружив единственный свободный номер в обшарпанной гостинице на грязных задворках города, мы с Генриеттой решили, что нам сильно повезло. Лежа в постели и прислушиваясь к ее похрапыванию, я колотила кулаком по подушке в бессильной ярости.

На следующий день мы нашли Полин. Я дала ей денег на взятку и предложила взять мои документы на имя баронессы вон Памклек. Благодаря этой превосходной подделке она могла бы сесть на любое судно. Но Полин отказалась, сказав, что при новом режиме они мне пригодятся.

Я понимала, о чем она. Со мной обращались как с преступницей. Роэн приехал в тот же день ближе к вечеру. Его тоже задержали в Кале для проверки документов.

У моего щеночка оказались связи в приличной гостинице, и ему удалось заполучить для нас комнаты. Ощущение, что за нами следят, усилилось. Мы старались делать вид, что мы просто друзья. Через несколько дней Роэну разрешили въезд в страну. Он уже сильно опоздал, и теперь ему не терпелось приняться за интриги. Я тоже торопилась попасть в Лувисьен. Мои документы пришли через два дня. Я нежно попрощалась с Полин, пообещав осенью навестить ее в Лондоне.

Приехав в замок, я увидела, что ворота заколочены, а перед ними на страже стоят два оборванца из деревни. Они сказали, что в соответствии с изданным два дня назад распоряжением мой замок объявлен заброшенным и вплоть до продажи принадлежит Революционному комитету. На вопрос: «Где же Морин?» – мужчины сказали, что он был задержан за сопротивление при аресте. Войти внутрь мне не разрешили.

Я приказала кучеру везти меня в Париж к гражданину Лавайеру, который занимается моим делом. Я была вне себя от ярости. Я рвала и метала. Замок не был заброшен. Я оставила его в надежных руках Морина. Новое правительство задержало меня в Кале только для того, чтобы завладеть моим имуществом. Лавайер рассмеялся. Он был уверен, что Революционный комитет просто не мог допустить подобную ошибку. Как и подавляющему большинству мелких чиновников, ему дали этот пост за его преданность революции, а вовсе не за умственные способности и порядочность.

Я флиртовала с ним напропалую. Позволила поласкать грудь, а сама ублажала его рукой. Он освободил мой замок и отпустил Морина.

Следующие несколько месяцев выдались мирными. Парижское царство террора казалось чем-то нереальным, далеким. Зелень садов никогда не была такой свежей, как в ту весну. А я никогда еще не ощущала такую полноту жизни. Юный Роэн приехал ко мне в середине апреля. Каким галантным, каким романтичным он был! Мы гуляли по берегам Сены, занимались любовью среди диких гиацинтов и нарциссов. Он помогал мне закапывать в саду деньги и ценности. В случае чего, сведения о местонахождении этих кладов можно будет выгодно продать.

В мае я получила письмо от Полин. Ей так и не удалось выбраться из Кале. Чиновник, которого она пыталась подкупить, оказался нечестным вдвойне. Он взял деньги, но на корабль ее не пустил. Я взяла еще одну ссуду в Ванкуверском банке и отправила Полин деньги с посыльным, чтобы та могла еще раз попытаться купить себе спасение.

В июле Конвент издал закон, карающий «антигражданское поведение, непатриотичность и про-аристократизм». Грив требовал моего ареста. Замо, который теперь называл себя гражданин Замо, собрал огромное количество сведений против меня. Грив представил его Конвенту как основного свидетеля, идеала руссоистской добродетели, чистое и невинное дитя природы, личность которого я в своей варварской изощренной порочности методично разрушала.

Замо дал подробнейшие показания. Он рассказал об оргиях в Лувисьене, о разврате, которым я занималась со слугами. Он сообщил, что мы с Роэном, который, как они знали, был активным деятелем контрреволюции, провели в апреле и начале мая несколько недель вместе. Этот чертенок знал даже о том, как я подкупила Лавайера. Пока я развлекалась с Роэном, он, судя по всему, пробрался в дом и рылся в моих бумагах. Лавайер несколько раз писал мне, интересуясь, может ли он быть еще чем-нибудь полезен.

Как выяснилось, мне неспроста казалось, что за мной следят. Бланш, служанка Натана, была агентом французской полиции. Она предоставила им подробный отчет о моих похождениях за время проживания на Беркли-сквер; подтвердила, что я состояла в интимных отношениях с Роэном, вела дела с Ванкуверским банком, который подозревали в связях с эмигрантами. Бланш также показала, что я занималась перевозкой денег и писем между Англией и Францией и что меня часто приглашали в дома людей, известных как агенты контрреволюции.

Грив потребовал «Мессалине из трущоб» обвинительного приговора.

В сентябре мне выдвинули обвинение в про-аристократических симпатиях и отсутствии гражданского чувства. Грив в сопровождении дюжины полицейских под предводительством мэра вломился в мой дом, круша все вокруг в поисках доказательств против меня. Я вырывалась, и троим полицейским пришлось немало потрудиться, чтобы, навалившись на меня, удержать меня на постели. Эти свиньи терлись об меня своими набухшими отростками.

В комнату вошел Грив и отпустил охрану. Он потребовал, чтобы я сказала ему, где спрятаны бумаги по ссуде Роэну.

Я сказала, что не знаю ни о какой ссуде, утверждала, что не причастна ни к каким преступлениям. Тогда он назвал меня грязной потаскухой, лживой сукой, дешевой шлюхой. Я вскочила с постели и посоветовала ему выбирать выражения, и тут он ударил меня кулаком в лицо. Я упала навзничь, из носа полилась кровь.

Я отказывалась повиноваться и вела себя весьма дерзко.

– Почему вы, революционеры, считаете, что один класс не должен подавлять другой, а сами не видите ничего предосудительного в жестоком обращении с женщиной?

Он снова ударил меня.

Я назвала его жалким подобием мужчины. Это привело его в бешенство. Он прыгнул на меня и придавил к постели. Достав нож, он приказал мне задрать юбку и раздвинуть ноги, иначе отрежет мне нос. Я боялась боли и того, что он изуродует меня. Я даже не пыталась противиться этому монстру, когда он грубо овладел мной. Когда его сперма излилась внутри меня, мне едва удалось сдержать приступ дурноты.