Пока я пыталась забыть о компрометирующих подробностях своей личной жизни, строгий офицер кавалерии по имени Шодерло Лакло вывел их на авансцену.

В начале 1783 года Пьер принес мне его роман «Опасные связи», в котором французская аристократия представала сонмом бессовестных распутников, рабов похоти, которым вероломство, нравственная жестокость и зло во имя зла доставляли чувственное наслаждение. Его главным героем был злобный, циничный, аморальный, расчетливый повеса, прототипом которого вполне мог послужить граф Жан. Его сводная сестра и соучастница, нарушительница запретов, почти не отличалась от меня.

Довольно правдивый портрет аристократии всех задел за живое. Облик знати глазами Лакло не оскорбил придворных – они визжали от восхищения. Однако интеллектуалы и представители прессы, в списке жалоб которых против правящего класса первой стояла моральная развращенность, разошлись не на шутку. Неграмотный люд получил сильно преувеличенную версию «Опасных связей», и она передавалась из уст в уста.

Я очень изменилась со времен графа Жана и Луи. Мы с Эркюлем не были соучастниками, не пытались заманить друг друга в ловушку, не боролись за власть. Нами правил рассудок, а не страсть и алчность, и наши отношения строились на взаимном уважении и нежности. Наша сексуальная жизнь была регулярной и приятной, отношения – теплыми, но не горячими. Не было взлетов и падений, которыми была так богата моя жизнь до этого момента. Мне не нужно было доказывать себе что-то, соблазняя других мужчин.

В дневниках я называла себя счастливой, но мое спокойствие было нарушено неожиданным событием. Последнее произведение Руссо, опубликованное уже после его смерти и изданное в монастыре Святого Августина, называлось «Исповедь». В нем автор признавался, что его личная жизнь представляла собой смесь легкомыслия и неразборчивости в связях. Это произведение, несомненно, предназначалось образованным женщинам. Во времена молодости Руссо многие светские дамы были готовы прийти ему на помощь. Он оставил жену и пятерых детей и перебрался в крошечный особнячок в Монморанси, чтобы можно было спокойно ухаживать за аристократкой – мадам де Ходетуа. Их болезненный роман лег в основу «Новой Элоизы».

Он признавался, что Тереза Вассер была невежественной и самодовольной, что она отталкивала его своей подлостью и скаредностью. Но, писал Руссо, его втайне тянуло к агрессивным, властным женщинам: «Встать перед ней на колени, выполнять ее прихоти, умолять ее о пощаде – вот что доставляло мне самое острое наслаждение». Без сомнения, эта женщина была недостойна гения, которым владела, и лишь его стремление к подчинению и низкая самооценка позволили ей полностью подчинить его себе.

Откровения Руссо были предельно искренни. Он продолжал утверждать, что люди обладают свободой воли, усердно занимался саморазвитием, но всю свою жизнь был рабом – сначала рабом женщины, стоявшей выше его по социальной лестнице, а затем – вероломной прачки, неспособной даже читать его труды. Великое противоречие романтизма заключается в том, что чем большей свободы от внешних правил человек достигает, тем сильнее искушение следовать зову собственного воображения. В своих фантазиях Руссо ничем не отличался от распутников из произведений де Сада. Неужели все мы такие?

Неужели человечество подобно колонии насекомых, управляемой лишь бессмысленными эротическими желаниями? Неужели логика и разум – лишь прикрытие для потребности причинять и испытывать боль? Правосудие, равенство, братство, честь – существуют ли они вообще в наших инстинктах? Неужели мы живем в мире садизма?

Природа, думала я, как и великая тайна женщины, – палка о двух концах. Неоспорима красота закатов, гор и лесов, аромата роз, человеческой доброты. Но нельзя видеть только те стороны природы, которые не противоречат ее щедрости и доброте, игнорируя все остальные. А как же безразличие и жестокость природы? Торнадо, землетрясения, раковые опухоли, врожденные уродства – и это только вершина айсберга. Чем они лучше тех зверств, которые творят люди во имя Бога, общества, страны?

Весной 1784 года Эркюлю стукнуло пятьдесят. Внешне он оставался моложавым и энергичным, но при занятиях любовью он раз или два терпел фиаско. Что это – возраст или дело во мне?

Разумеется, в сорок четыре года я была уже не той аппетитной гладкокожей красавицей, что раньше. Кожа моя потеряла былую упругость, вокруг глаз и губ залегли морщинки. Я красила волосы специальным составом, чтобы скрыть седину. Я сильно пополнела. Из-за жировых складок на животе и бедрах я начала носить свободные наряды, подобающие почтенным матронам, а дряблость шеи прятала под шелковыми шарфиками.

Когда мы начали и не закончили в очередной раз, я спросила Эркюля, что ему нужно, чтобы подогреть страсть, может, молодое тело? Он заверил меня, что все дело в нем самом, что он глубоко обеспокоен тем, что происходит в обожаемой им Франции. Нахмурившись, он сетовал на эпидемию нравственных и экономических пороков, с возмущением говорил о расточительности правительства, когда полстраны голодает.

– Сейчас в страну возвращаются французы, воевавшие на стороне американских колоний против английского короля, – сказал он. – Они полны отваги, революционных замыслов и свято верят, что демократия – самая естественная форма правления. Они считают, что люди, способные управлять собой, могут творить чудеса.

– Ты же не поощряешь насилие? – уточнила я.

– Нет, – ответил Эркюль. – Но не поддерживаю и действия нынешнего правительства, которые его разжигают. Нельзя избивать человека и надеяться, что он не станет отвечать тем же.

Мне ли не знать! Взять, например, Замо. В то время мы почти не встречались, но, когда речь заходила о революции, исходившая от него недоброжелательность буквально повисала в воздухе. Этот дикарь постоянно ошивался в местных кабаках в компании хулиганов, именующих себя сторонниками реформ, но на самом деле желающих лишь открытого мятежа, чтобы безнаказанно грабить и бесчинствовать. Материальная выгода не интересовала Замо – он жаждал мести. Ненависть ко мне распространилась теперь на весь правящий класс и стала еще опаснее – остро прочувствованная, рожденная душевными муками, а не алчностью.

Эркюль прекрасно это понимал. Революционные настроения, охватившие Францию, причиняли ему сильную боль. Он действительно любил свою страну. Благодаря своему идеализму Эркюль был способен понять проблемы народа. Он был за правосудие для всех. Это был разумный человек, чьей энергии вполне хватило бы для осуществления справедливых по отношению к простому люду реформ, которые укрепили бы монархию и сняли бы растущее напряжение.

Чем больше я жила, тем больше гордилась своим крестьянским происхождением. Но я давно пришла к выводу, что лицемерие изначально свойственно человеческой натуре и не зависит от классовой принадлежности. Друг Эркюля, американский революционер Томас Джефферсон, писавший, что Господь создал всех людей равными, держал три сотни рабов. Вольтер утверждал, что подчинение женщин мужчинам является естественным порядком вещей, но идеалы, которые он отстаивал, оказались в противоречии с любовными отношениями героя-философа. Руссо посвятил роман драмам своей личной жизни. Его идеализм оказался погребенным под грузом несбывшихся надежд. На мой взгляд, я была ничем не хуже их всех – идеалистка, чье поведение далеко от совершенства.