Я опустила взгляд. Перед глазами вдруг всплыла картина, которую я увидела в тот день, когда все мои слегли и я примчалась домой, чтобы их лечить. Картину, которую я напрочь забыла и вспомнила только теперь. Томми Хаббард, который толкал Болдуина и не мог с ним управиться. Томми плакал и бил теленка. И самого Томми тогда тоже кто-то побил. У него был ужасный фонарь под глазом. Ройал ненавидел Томми. И Эмми. И всех Хаббардов.

– Ройал…

– Что?

– Марта Миллер… она мне кое-что сказала.

Ройал презрительно фыркнул.

– И ты ей веришь?

Я подняла на него взгляд.

– Ройал, это ты покупаешь землю Эмми Хаббард?

Он отвернулся и сплюнул, а потом посмотрел мне прямо в лицо своими прекрасными янтарными глазами.

– Да, Мэтт, – сказал он. – Это я.

– Боже правый, Мэтти, ну ты и влипла! – воскликнула Фрэн. – Как тебя угораздило оставить метлу посреди кухни?

– Я не оставляла! Я подмела и поставила метлу на место!

Я складывала салфетки в столовой, накрывая столы к завтрашнему завтраку.

– Стряпуха только что поскользнулась на метле и уронила полную кастрюлю бульона. Она требует тебя к себе, немедля!

– Но я правда не…

– Быстрее, пока она сама за тобой не явилась!

Фрэн скрылась в кухне, а я, с комом в горле, стояла и думала, что выволочка от Стряпухи станет идеально ужасным завершением идеально ужасного дня. Идеал было мое слово дня: стандарт совершенства или же нечто, существующее лишь в воображении. Словарь словно глумился надо мной: день был бесконечно далек от стандартов совершенства. Пятое июля, день моего рождения, мне исполнилось семнадцать, и никто об этом не вспомнил. Фрэн и Ада прекрасно знали, когда у меня день рождения, и Уивер тоже знал. И ни один из них даже словом не обмолвился. Я весь день из-за этого грустила. И не только из-за этого. Еще из-за гадостей, которые наговорила мне накануне вечером Марта Миллер. И из-за ссоры с Ройалом после того, как я спросила, не он ли покупает землю Эмми.

– Не хочу об этом говорить, – отрезал он.

– Ну а я хочу, – настаивала я. – Зачем ты это делаешь? Это неправильно.

Он взял меня под руку и повел к лесу, подальше от столов, и людей, и шумного духового оркестра, исполнявшего «Я – янки-дудл-денди».

– Ройал, почему ты решил купить землю Эмми? – снова спросила я, убедившись, что вокруг никого.

– Потому что это хорошая земля. И для поля, и для пастбища.

Я с минуту помолчала, набираясь храбрости, потом спросила:

– Это единственная причина?

Я догадывалась об ответе и боялась его.

– Нет, Мэтти, есть и другая.

Я уставилась в землю. Марта была права. Ройалу нужна не я. Ему нужна земля моего папы.

– Я хочу, чтобы Эмми Хаббард убралась вон.

Перед глазами у меня вмиг всплыла картина: Эмми, согнувшаяся над плитой, и щетинистая задница Фрэнка Лумиса.

– Ройал! Ты… ты знаешь?

– Бога ради, Мэтти. Все знают. Вся чертова округа знает.

– Но я не знала.

– Не мудрено. Ты по уши в этих своих Марках Сойерах и Оливерах Диккенсах. Тебе лишь бы читать про выдуманных людей – вот ты и не видишь, что творят живые люди у тебя под носом.

– Неправда!

Он закатил глаза.

– Ройал, ты покупаешь эту землю для нас? Чтобы мы там жили?

– Да.

– Но я не хочу, Ройал! Как мы будем строить свою жизнь на этой земле, зная, что отняли ее у вдовы с семью детьми? У нее ведь больше ничего нет. Если ты купишь землю и вышвырнешь Хаббардов, куда им податься?

– В пекло, надеюсь, ко всем чертям.

– Но… ведь Люциус… – я смолкла, не зная, как это выговорить. Но не сказать этого было нельзя, и я начала снова. – Этот малыш… он же тебе наполовину брат, да?

– Ни один из ее ублюдков мне не родня!

– Но он всего лишь младенец, – тихо сказала я. – Он ни в чем не виноват. Он не в ответе за то, как появился на свет.

Ройал бросил на меня такой взгляд, словно перед ним стоял сам Иуда.

– А если б это был твой отец, Мэтти, тогда как? Если б это твой папа тащил первое молоко в году к Эмми, не дав тебе и сестрам твоим и глоточка? Если бы врал твоей маме, а она бы заливалась слезами в хлеву? Думаешь, тебе было бы не наплевать, что станется с этими Хаббардами? – голос его стал хриплым. Я видела, как трудно даются ему эти слова. – Мама… она в иные дни даже из дому не выходит, до того ей стыдно. В твоих книжках написано, каково это? Ты читай, читай, может, что и вычитаешь, – и с этими словами он повернулся и ушел.

Весь остаток вечера я была сама не своя. Я даже не слышала, когда запустили фейерверки; а когда праздник закончился, и мы все убрали, и можно было отправляться в постель – я не смогла заснуть. Я снова и снова крутила и вертела все это в голове, пытаясь сложить воедино, как головоломку, но ничего не получалось. Ответы не находились. Я не хотела, чтобы Эмми вышвырнули с ее земли. Эмми, конечно, сущее наказание, но мне она нравилась, и дети ее тоже. Я любила Томми. Он проводил у нас столько времени, что стал нам почти что братом. Мне было жаль его и всех его братьев и сестер. У нас ведь тоже был всего один родитель, и мы могли бы оказаться в их шкуре, если бы папа не так хорошо о нас заботился. Но и Ройала я тоже могла понять. Если б я была на его месте, если бы мой папа ходил туда, куда не следовало, а моя мама тихонько плакала, – я бы тоже захотела, чтобы Эмми оказалась как можно дальше от моего дома.

Дверь кухни опять громыхнула, и я вздрогнула от неожиданности.

– Ради всего святого, Мэтти, Стряпуха тебя требует! Пошли! – приказала Фрэн.

Я положила салфетку. Комок в горле разбух еще сильнее. Сейчас мне влетит за то, чего я не делала, и это так несправедливо. Да еще и в день рождения…

Я распахнула кухонную дверь, готовая к нахлобучке, – и чуть не упала от удивления, когда вместо Стряпухиных попреков двадцать глоток гаркнули: «Сюрприз!»

А потом все запели «С днем рожденья тебя», а из кладовки выплыла Стряпуха, неся белоснежный торт со свечкой и надписью «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, МЭТТИ!». А я улыбалась от уха до уха, и всех благодарила, и загадывала желание, а потом было мороженое, а еще лимонад, и букет полевых цветов, который собрали для меня подруги.

Стряпуха велела говорить тосты, и Майк Бушар сказал, что он готов.

– Милая Мэтти, – начал он, подняв бокал с лимонадом, – ты такая душка, мне б мою пижамку да на твою ночнушку! Ну что ты так злишься, на самом-то деле я хотел сказать – в шкафу, а не в постели!

Я густо покраснела, а остальные заухали и захлопали в ладоши – все, кроме Стряпухи. Она дала Майку подзатыльник и выгнала на заднее крыльцо. Ада и Фрэн принялись дразнить меня, рассказывая, какой жалкий и несчастный вид был у меня целый день и какие они молодцы, что не проговорились о сюрпризе.