Глава 37

-- …даже попытки не сделал, – король помолчал и, тяжело вздохнув, продолжил: -- Нет, мальчик мой, я тебя не осуждаю. Сам по молодости разного успел натворить. Только ведь, сын, ошибки исправлять нужно. Для того Господь и дает нам время и силы. А шрам… Что шрам?! – он небрежным взмахом руки отмел попытку Максимилиана возразить. – Глупости одни это! Главное, что у тебя здесь, – король чуть раздраженно постучал пальцем по лбу герцога. --Каждому Господь ношу по силам дает. Раз тебе такая выпала, значит, сможешь нести, если не сдашься. Так что завтра бумаги я подпишу, и поезжай с Богом. А жене все же письмо напиши. Понял меня?

Проводив отца, Макс вернулся в башню и в раздражении глотнул из кубка. Горячее вино давно остыло, и вкус показался особо противным. Напоминание о браке тоже радости не добавило.

«Какой смысл в этом всем? Да еще и письмо… Что может эта эспанка понимать в жизни?! О чем я могу писать?! Молиться я ей не мешаю, денег выдал… Нет уж, нужно отцу – пусть сам пишет! Он этот брак устроил.».

Еще около часа он вяло перебирал стихи, размышляя о даре, который Господь вложил в некоторых: «Ведь вот про Лейста Франкийского говорят, что пьяница и безбожник, а смотри-ка, как умеет! Как-будто в душу мне заглянул!»

Строчки на листе бумаги, переписанные им самим в надежде издать сборник, гласили:

Феникс

Искромсав, растерев, и по-новой слепив воедино, Но уже без души, или с нею, но только на вдох, Прошептала на ухо, прощаясь, лихая година: Не ропщи, а ликуй, потому, что покуда не сдох.

И ушла восвояси, следы затянула позёмка. Я стою на ветру и, пожалуй, не двинусь пока Что внутри, что снаружи царят пустота и потёмки — Да, я жив. Но живу ли, не ведаю наверняка.

Мысль о требовании отца написать письмо эспанке раздражала, герцог все время возвращался к ней: «Что я могу ей написать?! О чем с ней говорить?!». Однако понимание, что он может сколько угодно возмущаться приказом короля, но пренебречь им не вправе, заставило герцога скрипнуть зубами и не откладывать неприятное дело в долгий ящик.

«Письмо?! Ладно, будет вам письмо!»

За окном уже серело небо, когда, недовольно морщась, герцог выводил на листе: «…всего хватает. Надеюсь также, что и прочие нужды ваши удовлетворены.».

Немного подумав над текстом, он добавил: «Волею короля через день я отправляюсь в Северные земли. Потому с ответом можете не спешить: гонец не застанет меня в столице.».

И с удовольствием подписался: Максимилиан Жан-Филипп Виктуар герцог де Ангуленский и де Шефрез.

Письмо он запечатал сразу же, написав сверху имя получательницы, свернув листы и прилив воском, поставил перстнем печать и, уходя в спальню, небрежно бросил бумагу на поднос в коридоре: утром месье Гораш найдет и отправит адресату.

Через два дня, в сопровождении подобранной королем свиты и охраны, герцог выехал из Парижеля.

А через четыре дня после его отъезда в окрестности Парижеля въехал обоз: прибыла герцогиня Ангуленская со свитой.

Такой визит не мог остаться незамеченным. Кроме того, герцогиня въехала в пустующую усадьбу, на которую облизывались многие придворные. Пусть дом и пустовал длительное время, но близость к столице делала его весьма лакомым кусочком.

Усадьба была выморочным* имуществом, осталась после гибели месье Турнета, потомка когда-то многочисленного, а ныне полностью угасшего рода. Вокруг земель и дома плелись интриги: каждый хотел получить их в подарок, но некоторые шли дальше и готовы были выкупить у казны опустевший дом.

Месье Турнет славился любовью к своему саду и, по слухам, не жалея, скупал для него самые красивые растения. Пусть и был он неродовит, и не носил титула, однако побывать у него в гостях весной или летом считалось большой удачей.

Самые редкие сорта роз и самые урожайные яблони и груши росли именно у него. Самые удивительные по красоте клумбы и рабатки, самые роскошные цветники, самые ровные газоны. В общем, все в этой усадьбе было самым-самым.

Старший садовник, старик месье Агасси еще при жизни хозяина не раз и не два получал весьма лестные и выгодные предложения от вельмож, однако только отмахивался:

-- Я на энтот сад всю жись положил, почтенные. Тута и помру.

Однако помер от зимней простуды не садовник, а сам месье Турнет, но даже тогда Агасси отказывался перейти к другим на службу. Усадьба эта так славилась своей красотой, что после смерти владельца старший садовник получал от казны некоторые деньги и поддерживал сад в отличном состоянии.

Впрочем, на дом он искренне плевал. Только расстраивался, что ветшающие стены, теряющие штукатурку, несколько портят вид малого розария.

Сейчас Агасси недовольно рассматривал въезжающие на территорию поместья кареты и повозки и каркающим голосом командовал солдатам:

-- Куды! Куды, оглашенные! Аллеи вам мало? Конем мне тута топчешься на клумбе! Левее заезжай!

Особого почтения к новой владелице старик не испытал: женщина! Что она может понимать в тонком искусстве?! Но увы, жизнь научила его, что с владельцами нужно существовать мирно, потому поклонившись еще закрытой карете, он улизнул к себе во флигель, переживая о том, поладит ли он с ней?

Вдруг дамочке вздумается лезть в его детище или, не дай Бог, сократить расходы на сад?! Сейчас-то от казны деньги исправно поступают, а ежели она как месье Турнет сквалыжничать почнет? У того только и славы было, что сад красивый. А чьими трудами взрощено?! Ведь гроша лишнего не давал на рабочих, только гостям все хвастался, какой он хозяин.

Как-то оно теперь будет? Вдруг сократит мадама содержание-то? Или, что еще хуже, потребует