Всего дважды он терпел в любовных делах неудачи: с матерью Ахилла и с Астерией, одной из плеяд.

В ответ на отказ последней Зевс превратился в перепела. Тогда Астерия бросилась в море и стала островом Дилос.

Если бы люди античных времен услышали творения Вольфганга Амадея Моцарта, они сочли бы их какофонией: их слух не был приучен ценить подобные аккорды. Сначала людям были известны только звуки арфы, первого мелодического инструмента. Основная нота гармонировала с той же нотой на октаву ниже или выше: например, низкое «до» с высоким; приятными считались только такие созвучия. Позже стали восприниматься как гармоничные аккорды «основная нота – ее кварта (на четыре тона выше)», например, «до» – «фа».

Со временем стали приятными аккорды «основная нота – квинта (на пять тонов выше)», например, «до» – «соль». Потом – терция, «до» – «ми».

Аккорды такого рода царили до Средневековья. В те времена тритон, расхождение на три тона, не допускался, созвучие «до» – «фа-диез» слыло «diabolis in musica», музыкальной дьявольщиной.

С Моцарта началось применение седьмой ноты. «До» гармонирует с «си-бемоль», созвучие «до – ми – соль» сначала воспринимается как допустимое, а потом и гармоничное.

В наши дни доходят до одиннадцатой и даже до тринадцатой ноты, считая от основной, в частности в джазе, где допустимы самые «нестройные» аккорды.

Музыку можно чувствовать костями. Тело, не подверженное влиянию культуры и мозговой интерпретации, способно различать приятное и неприятное.

Людвиг ван Бетховен, оглохший к концу жизни, сочинял музыку, зажимая зубами линейку, другой край которой лежал на краю деревянного пианино. Он чувствовал ноты всем телом.

«Чего хочет народ? Хлеба и зрелищ». Судя по этим знаменитым словам, в Древнем Риме цирковые игры имели огромное значение. Поглазеть на гладиаторов съезжались со всего мира.

В день открытия Колизея была принесена в жертву не только масса людей, но и несчетное количество львов, специально привезенных с Атласских гор. В Колизее действовала система лифтов для подъема и спуска хищных зверей, гладиаторов и декораций.

«Спонсорами» представлений часто становились политики, заботившиеся о росте своей популярности.

Ранним утром гладиаторы завтракали в просторном зале, куда допускалась публика, желавшая полюбоваться ими и даже пощупать их бицепсы. Так у зрителей появлялись основания для заключения пари. Гладиаторы были не столько мускулистыми, сколько полными: благодаря жиру они могли, получая рану за раной, оставаться в живых. Постановщики боев, поднаторевшие в этом жанре, хитроумно составляли дуэльные пары: против мелких и шустрых выходили толстяки с одышкой, против одаренного воина – сразу несколько человек. По оценке историков, выживаемость среди гладиаторов не превышала 5 %. Те, кому везло, считались звездами, становились богачами и получали свободу.

С полудня до двух часов дня для услады толп устраивались «Meridioni» – публичные казни. Режиссеры заботились об умерщвлении уголовных преступников как можно более жестокими и поражающими воображение способами. В это время разносчики продавали на трибунах еду.

Потом гладиаторские представления возобновлялись.

Вечером, когда все уже были мертвы, публика могла макать свои ломти хлеба в кровь побежденных, переполненную жизненной силой и потому слывшую афродизиаком.

Римский цирк был настолько успешным, что другие итальянские города стали спешно строить свои. Менее богатые города, не имевшие средств на львов с гор Атласа, довольствовались медведями с Альп, бедные – быками.

Проблема с умерщвлением гладиаторов медведями и быками состояла в том, что оно получалось более продолжительным: одни не имели опыта охоты на людей, другие вообще не были хищниками, а потому довольствовались только нанесением увечий и вспарыванием животов, а убивать не умели.

Любопытно, что первые христиане не осуждали цирковые увеселения и не высказывали сострадания к судьбе гладиаторов. В немногочисленных текстах с критикой этих занятий они называются просто «бесполезным развлечением».

Другое дело театр: его клеймили как нечестивое действо. Актеры обоих полов воспринимались как проститутки и не могли рассчитывать на соборование и погребение на христианских кладбищах.

Самые древние скелеты домашних кошек найдены в захоронении в Иерихоне, сохранившемся с неолита (примерно 9 тыс. лет до н. э.). Настоящее одомашнивание дикого африканского кота («felix lybica») египтянами произошло позже, к 2000 г. до н. э. Египтяне считали кошек воплощением Бастет, богини плодородия, исцеления, любовных услад, танца и солидарности. Умершую кошку мумифицировали и зарывали на особых кошачьих кладбищах. У древних египтян за убийство кошки полагалась смертная казнь.

Впоследствии кошек разнесли по миру финикийские и иудейские торговые суда, на которых четвероногие служили истребительницами крыс. В 1000 г. до н. э. кошки попали в Китай, где их причислили к счастливым талисманам. В Европе кошки появились в 900 г. до н. э., в Индии – в 200 г. до н. э. В Японии они очутились как дар корейского императора японскому. Кошек в каждой стране было мало, и близкородственные смешения вели к генетическим мутациям. Люди проводили селекцию на полезные для них свойства (длину и цвет шерсти, цвет глаз и т. д.), создавая местные породы: персидская, ангорская в Турции, сиамская в Таиланде.

В Средние века католическая церковь связывала кошку с колдовством, и из-за регулярного истребления кошка оказалась на грани вымирания. Собака стала считаться верным и послушным животным, а кошка, наоборот, независимым и порочным.

Во время эпидемии чумы в Европе в 1384 г. еврейские общины пострадали сравнительно меньше. Понятно, что за эпидемиями следовали убийства в гетто и масштабные погромы.

Как теперь известно, чума не так свирепствовала в еврейских кварталах, потому что там держали кошек, отпугивавших крыс.

Страшная лондонская чума 1665 г. последовала за широкой кампанией по истреблению кошек.

Официальная демонизация кошек прекратилась к 1790 г., тогда же в Европе настал конец эпидемиям чумы.

В 1960 г. Эрик Берн предлагает концепцию трансактного анализа. В своей книге «Люди, которые играют в игры. Психология человеческой судьбы» он рассуждает об инстинктивном присвоении ролей людьми, автоматически делящимися на три категории: родители, взрослые, дети, – то есть высшие, равные, низшие. Говоря с кем-то, человек «изображает» либо ребенка, либо взрослого, либо родителя.