– Нет, ты точно мать Тереза!

– Так ты поедешь?

– Поехали, – без особого энтузиазма.

– Ну и прекрасно, – громко и выразительно, стараясь заглушить бешеный стук сердца.

И через год:

– Миша, я думаю, ты можешь увольняться.

– Как увольняться? Ты что, Веруня, с ума сошла? Я только начал себя снова мужиком чувствовать. Конечно, работа администратора в клинике не предел моих мечтаний, но спасибо и на этом. Если бы не ты, и ее бы не было.

– Миш, видишь карточку?

– Банковская карточка. И?

– На ней деньги. Ты можешь снова попробовать открыть свое дело.

– Ты… ты… господи, нет… Хорошая моя, я просто не могу, не могу, понимаешь, принять эти деньги. Ты их копила, ты зарабатывала, а я… Ну, кто я такой, чтобы брать у тебя?

– Отец моего будущего ребенка.

– Кто?!

– Отец моего будущего ребенка, – повторяет Вера, счастливо улыбаясь. И эта чистая, открытая улыбка делает ее необычайно хорошенькой. Миша сгребает ее в охапку и кружит по комнате. – Пусти, – вырывается она, хохоча. – Миш, взять придется. Я в декрет пойду, а зарплата администратора… Нет, нет, мы, конечно, справимся, проживем как-нибудь, и все обязательно будет хорошо, но ведь можно попробовать, чтобы было лучше.

– Можно, – соглашается он, обнимает ее теперь осторожно и нежно и тихо шепчет в самое ухо: – Ты все-таки мать Тереза.

– Не Тереза, но мать, вернее, скоро стану.

И стала, и прижимала к груди маленький комочек счастья, и встречала с работы мужчину, дела которого пошли в гору и который с того дня не переставал время от времени называть ее «матерью Терезой».

Вера ласково улыбнулась Нелли, которая задала свой вопрос с вызовом, грубовато, ожидая какой угодно реакции, но только не беззаботной улыбки и беспечного ответа:

– Я – мать Тереза? Практически, но не совсем.

– И чего же вам не хватает для того, чтобы все-таки ею стать? – снова не без издевки.

– Вот сейчас решу твою проблему и сразу стану.

Взгляд ребенка все еще оставался недоверчивым, но Вера уже видела в этих устремленных на нее колючих глазах проблески надежды.

– У тебя родственники еще какие-то есть в Москве?

– Бабушка.

– Хорошая бабушка?

– Хорошая. Она к школе приходит каждую неделю, чтобы только на меня посмотреть. Витя, шофер, даже иногда поговорить нам разрешал немного. Ну, это когда мне папа карманные давал, а я их Витюше подсовывала, и он тогда бабушку не гнал.

Вера подавила охватившую ее щемящую боль:

– А почему надо было гнать твою бабушку?

– Понимаете, она мамина мама, а папа на маму очень зол, ну и на бабушку тоже злится за то, что у нее такая дочь. А бабушка, когда он женился, говорила: «Давай, я Нелли к себе заберу. Ты, как захочешь, приезжать будешь».

– А ты?

– Да я бы с удовольствием уехала, только бы эту мымру не видеть. С папой сейчас бесполезно разговаривать, она его околдовала – ведьма. Но это до поры до времени, правда? Он же должен прозреть? – Теперь в глазах не осталось ни крупинки недоверия, на Веру струилась, ее обжигала одна-единственная горячая надежда, которую врач была не вправе отнимать.

– Конечно, твой папа обязательно во всем разберется.

– Вот я и хотела дать ему время. Пусть бы он вдвоем с ней пожил, почувствовал бы, что она собой представляет. Но он ни в какую, о бабушке и слышать не хочет, говорит: «Одну шлюхой воспитала, вторую портить не дам». На женушку бы свою посмотрел, пробы негде ставить. – Если бы была возможность, девочка непременно плюнула бы при этих словах.

– Значит, так. – Вера встала из-за стола, села рядом с ней на кушетку, обняла за плечи: – Слушай меня внимательно: сейчас привезут твои документы и вещи, ты их возьмешь, мы закажем такси, и поедешь к бабушке. Вроде бы я тебя обеспечила всем необходимым на первое время. Бабушка где живет?

– На Вернадского.

– Прекрасно. Я оставлю тебе телефон, и, когда вы определитесь, в какую школу будешь ходить, позвоните мне, и я найду кого-нибудь, кто сможет попросить директора принять твои документы. Годится?

– Годится, – с восторгом ответила девочка. А как могла она не испытывать восторга от того, что наконец-то могла отправиться туда, где ее любят и ждут. Вера знала, что в ситуации, когда сердце ликует, разум молчит, но для этого она и сидела рядом: для того, чтобы напомнить подростку о реальности бытия.

– Нелли, бабушка работает?

– Да, подрабатывает консьержкой в своем подъезде. Пенсия-то совсем небольшая. – Девочка тут же спохватилась, занервничала, испугалась, что врач может передумать: – Но вы не беспокойтесь. Я тоже на работу устроюсь, мне ведь уже шестнадцать. Я и курьером могу, и газеты разносить, и листовки раздавать – как-нибудь проживем.

Вера слезла с кушетки, подошла к столу, вынула из ящика пухлый конверт:

– Как-нибудь не годится. Живите хорошо.

– Что вы? Я не могу!

– Можешь. Это не мои деньги.

– А чьи же? – В глазах мелькает понимание: – Это ее, да? Это она вам дала? Она? Чтобы вы меня в клинику упекли, да? Ой! – И девочка от души заливается тем радостным, совершенно беззаботным счастливым смехом, которым могут смеяться только дети.

Смех оборвался так же внезапно, как начался. Девочка несколько секунд очень внимательно и серьезно смотрела на Веру, потом сползла с кушетки, подошла к врачу, обняла за шею и тихо, еле сдерживая слезы благодарности, сказала:

– А вы и правда мать Тереза. – Потом оторвала свое лицо от Вериной шеи и спросила: – Почему, почему вы это для меня сделали?

– Почему, почему ты не сделала это для меня? – Ксанка неумытая, неухоженная и совершенно не похожая на себя: черные круги под глазами, размазанная по векам косметика трехдневной давности, болезненная, вмиг наступившая худоба.

– Ксаночка, ты зайди, пожалуйста. Я все сделала, я приходила, я тебе звонила и по телефону, и в дверь звонила. Ты просто не открывала, Ксаночка. Наверное, видеть никого не хотела, я понимаю. И на похоронах я тоже была, ты просто не замечала никого вокруг.

– Я не об этом. – Ксанка оторвалась от косяка и неожиданно стала похожа на себя прежнюю: резкую, волевую, решительную. Спросила, как выплюнула: – Почему ты не спасла моего ребенка?!

Вера оторопела, вымолвила только:

– Ксаночка, я… – и примолкла. Больше не могла выдавить ни слова. А как объяснять что-то тому, кто в объяснениях не нуждается, тому, кто уже повесил ярлык и подписал приговор. Вера мучилась, и ночей не спала, и спрашивала у врачей, и не у одного, могло ли что-то измениться, если бы она все же решилась: нарушила бы инструкцию и сделала бы Даше еще один укол. И все отвечали одно и то же, вердикт был окончательным и сомнению не подлежал: вы ничего не могли сделать. – …Я ничего не могла сделать.