– Да? – Ксанка оторвалась от косяка, пошаталась перед Верой, покачалась с носка на пятку, словно наступая на нее, придавливая своим горем. – А тебе никто не говорил, что детей надо спасать? – Повернулась и пошла, гордо вскинув голову, распрямив плечи, больше не шатаясь и не покачиваясь, словно боялась, что, если снова скрючится и сломается, подруга не поймет, насколько сильно она ее презирает.

– Ксан, подожди! – Верочка в отчаянии выскочила за дверь. Она все еще следовала своему неизменному желанию сгладить углы в любой, даже самой непоправимой ситуации. – Я представляю, что ты сейчас чувствуешь, но постарайся взглянуть на ситуацию по-другому: смерть Даши – ужасное горе, но, с другой стороны, оно может стать первым шагом к новому счастью. Вас теперь ничто вместе не держит, ты сможешь отпустить Мишу и…

– Господи! Ты когда-нибудь сможешь любить меня больше его?

– Ксаночка, дело не в этом. Просто человеку надо дать шанс на спасение. И сама ты тогда спасешься: встретишь человека, еще деток родишь.

– Спа-се-ни-е, – по слогам повторила Ксанка. – Его, значит, спасать хочешь, а ребенка моего не спасла.

– Ксана… – Верочка вдруг почувствовала себя ужасно усталой.

– Все! Не говори мне ничего больше. Детей надо спасать, запомни. И если у тебя не получилось, то у меня получится. Я спасу Дашу, слышишь?! Она будет жить!

Верочка отшатнулась. В голове мелькнула мысль о ненормальности подруги, тут же выстроилась схема: куда позвонить, к кому обратиться, чтобы Ксанку положили, подлечили, вытащили из ямы, в которую ее сталкивало помутившееся сознание. Но та неожиданно взяла себя в руки, взглянула Вере в глаза и сказала довольно спокойно:

– Не волнуйся, я не сумасшедшая.

– Конечно, не сумасшедшая, – с облегчением подхватила Верочка, – ты просто переживаешь и…

– Переживаю и буду переживать. Одна. Ясно? – И столько силы было в этих словах, столько воли, столько бесповоротной решимости, что Верочке не оставалось ничего другого, кроме как кивнуть и тихо согласиться:

– Ясно.

Больше они никогда не общались. Верочка иногда видела из окна, как Ксанка идет по двору, с удовольствием замечала, что подруга вроде бы оправилась от удара: она выглядела ухоженной, симпатичной молодой женщиной, ни от чего не страдающей, ни о чем не жалеющей. Верочке хотелось открыть форточку и окликнуть эту женщину, но несгибаемая спина последней почему-то настаивала на том, что не стоит этого делать. Бывало, Вера встречала Ксанку на улице. В первые секунды ее неизменно охватывал порыв подойти, заговорить, пусть даже попросить прощения… но помириться. Однако Ксанка, встретившись взглядами, тут же отворачивалась и торопилась отойти подальше, а то и вовсе переходила на другую сторону дороги. Верочка принимала обиду подруги, хотя и не понимала ее причины, но все же мечтала исправить положение. Она строила планы будущей встречи, писала мысленно диалоги, пока однажды не увидела мебельный фургон, в который грузили старенькую мебель из Ксанкиной квартиры, и саму хозяйку, бегающую вокруг и отдающую команды:

– Осторожней! Левее! Не заденьте спинку! Что поцарапаете, рублем накажу.

И все та же несгибаемая спина, тот же непреклонный голос. И Верочка так и не решилась: не подошла, не заговорила. Просто смотрела и все старалась вызвать в памяти какие-то приятные воспоминания из детства, чтобы заставить себя обратиться к Ксанке, чтобы пожалеть о ее отъезде, чтобы заплакать, погоревать. Но, как ни силилась, не получалось. И Вера осознала, что отныне образ подруги будет представать перед ней только так: прямые плечи, гордо вскинутая голова и твердые, обвиняющие слова: «Детей надо спасать».

Вера Петровна Сизова взглянула в глаза обнимающей ее девочки и ответила:

– Детей надо спасать, Нелли. И не говори мне, что ты не ребенок.

«Не ребенок» снова уткнулся в ее шею влажным носом и оттуда пробурчал довольным, благодарным шепотом:

– Не скажу.

На хлопоты по отправке Нелли к бабушке ушло не так много времени. Отец девочки, видимо, был хорошим бизнесменом, привыкшим оперативно решать проблемы. Вещи и документы оказались в распоряжении Веры уже через двадцать минут, а через полчаса она сажала Нелли в такси. Врач не думала о том, как та доберется до места назначения, в какую школу пойдет и будет ли счастлива. Вера сделала все, что могла, и теперь имела полное право опять погрузиться в свои размышления и терзать себя мучительным вопросом: «Видел – не видел», «Прочитал – не прочитал», «Ушел – не ушел»?

«Ушел», – поняла она, когда, прибежав домой и перерыв все бумаги, оставшиеся на журнальном столике, удостоверилась в том, что конверта среди них нет.

– Я же тебе сказал, что ничего нет, – обиженно произнес сын, недоуменно следивший за странными манипуляциями матери, которая влетела в квартиру в незастегнутом плаще, в съехавшем почти до земли шарфе, в вихре непонятных и необъяснимых мыслей и чувств. И этот вихрь не позволил ей ни раздеться, ни снять обувь, ни даже поставить сумочку, а пронес прямо в гостиную и, бросив на колени, заставил искать, и раскидывать газеты, и переворачивать папки, и смотреть растерянно, и прятать навернувшиеся слезы от стоявшего рядом ребенка. Получилось не слишком хорошо.

– Мам, что случилось? – Нахмуренный взгляд и искреннее беспокойство.

– Ничего страшного, сынок. – Вынужденная улыбка и строгий приказ рыданиям оставаться безмолвными. – Я просто потеряла важную бумагу по работе. Наверное, положила в какое-то другое место и забыла.

Явное облегчение и дружеский упрек:

– Вечно ты со своими алкоголиками носишься как с писаной торбой. Выкини их всех из головы хотя бы сегодня! – Сын недовольно передернул плечами и удалился из комнаты победителем: последнее слово (да еще какое: наставническое!) осталось за ним.

Вера смотрела вслед своему не по годам разумному ребенку и думала о том, что на этот раз он был так далек от истины, как никогда. Она-то как раз выкинула из головы всех алкоголиков. Всех, кроме одного. Вера перевела взгляд на стену: дипломы докладчика научных конференций по проблемам алкоголизма в современном мире, грамота московского правительства за заслуги по обеспечению здоровья нации, многочисленные сертификаты о повышении квалификации и освоении новых методик – гимн наркологии. Она лечит, спасает и возвращает к жизни. Чудо-наука! И только против балета наркология лекарств не придумала.

Вера опустила голову, обхватила руками колени и второй раз в жизни произнесла ту мысль, что не оставляла ее и не позволяла спокойно существовать, произнесла убежденно, как непреложную истину, которую пыталась, но не смогла изменить:

– Главное – удержать…

– Когда же я научусь разбираться в твоем мире, детка? Ты всегда меня побеждаешь, а я никогда не могу определить, что именно ты играешь. Мне думается: «Бетховен», а ты говоришь: «Вагнер». А я даже не знаю, кто такой этот Вагнер: когда жил, что написал. Наверное, что-то очень достойное, великое, раз ты это играешь. Чаще всего я называю Чайковского. Знаешь, это как в литературе. Я где-то слышала, что, если не знаешь, кто написал какое-то стихотворение, надо называть Пушкина, и будет очень большая вероятность, что ты окажешься прав. А в музыке у меня так выходит с Чайковским. Я даже могу кое-что напеть, представляешь? Та-та-та-тада-тададам. Здорово, да? Это «Щелкунчик», я помню. И из «Лебединого озера» какие-то места тоже воспроизвести смогу, и из «Спящей красавицы». Но это все балеты, правда? Балетов я много знаю. «Золушка», «Ромео и Джульетта». Это Прокофьев, да? А «Барышня и хулиган» – Шостакович. И «Светлый ручей» тоже он, правда? Хачатурян написал «Спартак» и что-то еще, какое-то женское имя, просто вертится на языке. Ну, подскажи мне. Да-да, точно, «Гаяне». Спасибо большое, ты-то у меня все знаешь, умничка. Я вот тоже стараюсь не отставать. Видишь, как в балетах поднаторела. Я еще и «Петрушку» Стравинского помню, и «Кармен-сюиту» Щедрина. Впрочем, что это я все о наших. Есть ведь еще и «Дон Кихот», и «Жизель», и еще столько. Всего и не перечислишь. Видишь, сколько я балетов знаю, Дашутка? Да что там знаю, наизусть помню. Правда, честно признаться, только женские партии. Я столько раз их видела и столько раз переживала и столько раз надеялась: вот сейчас Джульетта сделает антраша и подвернет ногу, а теперь Золушка будет крутить фуэте и непременно собьется. Нет? Ну, тогда, может быть, хотя бы Дон Кихот уронит с поддержки свою Дульсинею. Удержал… Какая жалость! Ты тоже мне сочувствуешь? Спасибо. Но мы не станем унывать, правда? Тебя, по крайней мере, должно утешать, что хотя бы в балетах я отличу Минкуса от Адана. А в остальных музыкальных жанрах я, конечно, профан. Вот и сейчас: ты играешь, а я терзаюсь в догадках, что бы это могло быть. Да, медленно, да, печально, да, торжественно, но я не назову ни автора, ни произведения. Нет, я точно знаю, что это не «Реквием» Моцарта. Помнишь, у тебя была книга о композиторах, педагог музыкальной школы сказала, что ты должна знать биографии и творчество тех, кого исполняешь? Я тоже решила не отставать: кое-что почитала. Запомнила, правда, немного. На «Рекивем», наверное, обратила внимание потому, что было написано, будто Моцарт не успел его закончить, это сделали другие. Я тогда очень-очень посочувствовала. Знаешь, так важно в жизни все успеть совершить и сделать самому. Ведь нет никакой гарантии, что твои ученики, или дети, или соратники выполнят все точно так, как задумывал ты, соблюдая все тонкости, придерживаясь тех деталей, что держались лишь в твоей голове. Потом все станут восхищаться результатом и приписывать тебе авторство, а кто знает, будь ты жив, остался бы ты доволен итогом или мучился бы от постигшего тебя разочарования? В общем, бедняга Моцарт подарил мне приступ щемящей жалости. И я даже запомнила, что его «Реквием» – произведение для оркестра. Как сейчас помню, в книге было написано что-то про духовые, ударные и струнные. Кажется, клавесин там тоже упоминался, но даже такой профан, как я, может предположить, что на одном только фортепиано нереально так проникновенно сыграть то, что предназначено для целого оркестра. Погоди-ка! А может быть, ты знаешь «Реквием по мечте»? Как «никогда не слышала?» Это же саундтрек к одноименному фильму[17]. Представляешь, твоя мама все-таки не совсем деревня, немного культуры во мне все же есть. Я и режиссера помню. У него такое смешное имя: Дарен Аронофски. А композитор Клинт Мэнселл. Наверняка фильм сняли по какому-нибудь замечательному роману. Но этого я уж тебе не скажу. Ты же знаешь, с литературой у меня отношения еще напряженней, чем с музыкой. Зато актеров помню. Актеры хорошие, известные: Джаред Лето, Дженнифер Коннелли. А Сару играла Эллен Берстин. Ее даже на «Оскар» номинировали за эту роль. Неужели не помнишь этого фильма? Нет? А могла бы помнить: ведь тебе, когда он вышел, было около пятнадцати. Хотя вряд ли я бы стала тебе показывать такую серьезную, грустную картину. А сейчас ты посмотри обязательно, тебе понравится. Грустное, конечно, кино, но очень символическое. Знаешь, героиня в конце окончательно сходит с ума. Но, представляешь, она счастлива в собственном сумасшествии, ей грезятся чудесные моменты счастья, а режиссеру зачем-то понадобилось перечеркивать эти радостные сцены лучами солнечного света, будто бы зритель и без этого не мог осознать, что для героев все закончилось, но жизнь продолжается. Хороший фильм, пронзительный. Такой же, как мелодия, которую ты сейчас играешь. Так и не скажешь, что это такое? Впрочем, не надо, не говори. Я все равно не запомню. Играй. Играй громче! Еще громче! Еще! Что это? Какие-то странные звуки. Будто работают не две, а четыре руки. И мелодия… Откуда это веселье, эта резкость? Черт!