Я впервые осознал, что психическое отклонение может наделять тебя силой, силой. Подумать только: пожалуй, чем безумней человек, тем больше власти он может получить. Взять Гитлера. На миру старый котелок лучше варит, не правда ли? Здесь пища для ума.

Билли открыл банку пива для девушки и так смутился, когда она одарила его улыбкой и сказала: «Спасибо, Билли», — что принялся всем открывать банки.

А на тротуаре голуби обжимались с голубками, сложив руки за спиной.

Я сидел, чувствуя себя хоть куда, и потягивал пиво мне было слышно, как пиво разливается по моим кишкам — т-с-ш-ш-ш, вот так. Я успел забыть, что на свете есть такие приятные звуки и вкусы, как звук и вкус пива у тебя в кишках. Я взял еще одну большую банку и стал озираться, пытаясь понять, что еще я успел забыть за последние двадцать лет.

— Ух ты! — сказал Макмёрфи, вытеснив девушку с водительского места и притиснув ее к Билли. — Вы только посмотрите, как большой Вождь глушит эту огненную воду!

И вдавил газ, выруливая на дорогу, заставив врача догонять нас.

Макмёрфи показал нам, что значит быть храбрым и раскованным, и мы уже решили, что научились этому. Всю дорогу до берега мы валяли дурака, строя из себя храбрецов. Когда другие водители на светофоре глазели на нашу зеленую форму, мы делали как Макмёрфи — расправляли плечи, надев на лица лихую усмешку, словно сам черт нам не брат, и внаглую глазели на них, пока они не глушили моторы и не поднимали боковые стекла, ошарашенные тем, что такие шальные мартышки в двух шагах от них, а помощи ждать неоткуда; когда включался зеленый свет, мы ехали дальше, а они оставались на месте.

Так Макмёрфи и вел нашу дюжину к океану.

Думаю, он и сам прекрасно понимал, что наша бравада была показной, потому что никто из нас так и не смог от души рассмеяться. Может, ему было невдомек, чего это мы не смеемся, но он понимал, что не может быть настоящей силы у тех, кто не видит в окружающем смешного. Скажу даже, он так упорно находил во всем смешное, что у меня мелькнула мысль: может, он просто не видит темной стороны вещей, не способен увидеть того, что душит твой смех в зародыше. Может, и ребята этого не видели, просто чуяли, как на них давят отовсюду разные лучи и частоты, пытаясь так или иначе согнуть в дугу, ощущали воздействие Комбината; но я это видел.

Так же, как видишь, насколько изменился человек, с которым ты давно не общался, тогда как те, кто общается с ним изо дня в день, не замечают ничего такого, ведь эти вещи происходят постепенно. По всему побережью я замечал, сколько всего достиг Комбинат за то время, что я не был на воле: вот поезд останавливается на станции и откладывает партию взрослых мужских особей в одинаковых костюмах и штампованных шляпах, неразличимых между собой, как личинки насекомого, и таких же заторможенных — фт-фт-фт из последнего вагона, — затем свистит электрическим свистом и движется дальше по загаженной земле, откладывать новую партию личинок.

Или вот пять тысяч пригородных домиков, один в один, расставленных с механической точностью по холму, только что с конвейера, еще сцепленные, как сосиски, и растяжка гласит: «СЕЛИТЕСЬ И ВЕСЕЛИТЕСЬ — ВЕТЕРАНАМ СКИДКА», — а чуть ниже по склону детская площадка за проволочным забором и еще одна растяжка: «ШКОЛА СВ. ЛУКИ ДЛЯ МАЛЬЧИКОВ» — и пять тысяч ребятишек в зеленых вельветовых брючках и белых рубашках под зелеными свитерами играют в «живой хлыст» на акре щебенки. Вереница ребят извивается и дергается, точно змея, то и дело стряхивая последнего малого, и он летит кубарем об забор, как перекати-поле. То и дело. И раз за разом достается все тому же мальчонке.

Все эти пять тысяч ребят жили в тех самых пяти тысячах домиков, которыми владели те самые люди в шляпах, что сошли с поезда. Все домики до того были похожи между собой, что ребята их все время путали и шли к кому попало. Но разницы никто не замечал: поедят — и спать. Только один мелкий мальчуган с конца хлыста выделялся из всех. Он вечно был в синяках и ссадинах, поэтому его ни с кем не путали. А кроме того, он не умел смеяться. Трудное это дело — смеяться, когда чуешь, как из каждой проезжающей машины и каждого домика тебя обрабатывают эти лучи.

— Мы могли бы даже завести лобби в Вашингтоне, — рассуждал Хардинг, — национальную ассоциацию невменяемых (НАН). Группы давления. Большие щиты вдоль шоссе, на которых будет красоваться слюнявый шизофреник в бульдозере и надпись жирными красно-зелеными буквами: «Нанимайте сумасшедших. С нами, джентльмены, вас ждет радужное будущее».

Мы переехали мост через реку. Воздух был достаточно туманным, чтобы я мог высунуть язык и почувствовать океан на вкус, прежде чем мы увидим его. Все понимали, что мы уже рядом, и молчали весь остаток пути.

Капитан, который должен был взять нас на борт, отличался массивной, почти лысой головой со свинцовыми сединами, напоминавшей благодаря свитеру с высоким воротом орудийную башню на подлодке; сходство дополняла торчавшая изо рта большая сигара. Он стоял рядом с Макмёрфи на деревянном причале и говорил, глядя в море. Чуть поодаль, на крыльце рыболовного магазина, сидели шесть-восемь зевак в ветровках. Капитан драл луженую глотку, чтобы его слышали и зеваки, и Макмёрфи, и голос его разносился над причалом.

— А мне-то что? Я вам особо в письме указал. Не будет подписанного отказа от претензий со всеми печатями, я в море не выйду. — Он крутанул своей орудийной головой, наведя на нас сигару. — Вы поймите, такие молодцы на море могут попрыгать за борт, как крысы. А родня меня потом засудит. Мне оно надо?»

Макмёрфи стал объяснять ему, что все бумаги должна была привезти из Портленда другая девушка. Тогда один зевака, подпиравший рыболовный магазин, сказал:

— Какая еще другая? Блондиночка одна вас не обслужит?

Макмёрфи, занятый капитаном, оставил это без внимания, а вот девушке было явно не по себе. Всё эти зеваки перед магазином так и пялились на нее, перешептываясь с похотливым видом. Все мы, включая врача, видели это, и нам было стыдно, что мы не можем приструнить их. Вся наша недавняя бравада улетучилась. Макмёрфи перестал спорить с капитаном, поняв, что это бесполезно, и топтался на месте, озираясь по