Как будто прочитав мои мысли, он посмотрел на меня тяжелым взглядом. И заговорил – тихо, как обычно. Хотя, вероятно, он сказал что-то про купальню или о том, как проголодался, устал или заскучал, мое сердце застучало, словно боевой барабан. Мне хотелось куда-нибудь скрыться. Спрятаться от его пронзительных темных глаз, от его такого ощутимого присутствия, удрать от неловкого чувства, будто вода опаляет меня огнем.

– Мико?

Он произнес мое имя с ударением на первом слоге, совершенно неправильно, и в то же время мое имя еще никогда не звучало так прекрасно. Я подняла голову, и Рах поднял руки из воды, но, прежде чем он успел что-то сделать, тишину прорезал новый голос.

– Кто говорит, что это он принимает решения? – спросил кто-то на лестнице, и эхо принесло голос в купальню. – Для этого и существуют регенты, разве не так?

От этих слов моя спина покрылась мурашками, несмотря на горячую воду.

– Одного он уже потерял, – раздался ответ.

– Ха! И ты веришь в эту чепуху? Ни один генерал не станет подчиняться приказам девчонки, кем бы она ни была. Скорее всего, светлейший Батита погиб в сражении, и его смертью воспользовались для того, чтобы никто не поддержал принцессу с дурной кровью. Я не хочу видеть на троне Отако, но говорить, что это она его убила, просто смешно и не принесет пользы юному императору.

С тех пор как Рах рассказал о министре Мансине, в моей душе зародилась надежда, что можно найти выход из политической трясины, но… Произнося эти имена, незнакомцы просто отбросили меня в сторону. Я снова стала всего лишь глупой девчонкой с дурацкими мечтами.

Один из собеседников шагнул из узкого прохода и замер от удивления.

– Ого, похоже, мы не одни.

Я не вымылась так основательно, как хотелось бы, но предпочла забыть про мытье, лишь бы не оставаться.

– Мы уже заканчиваем, если вы немного подождете, – сказала я.

Мужчина повел плечами и посмотрел на своего спутника, оставшегося на лестнице.

– Мы подождем.

Они так и стояли на лестнице, продолжив разговор приглушенными голосами. Я не знала, хочу ли услышать, о чем они говорят, или нет, и с колотящимся сердцем вылезла из воды. Я обернулась полотенцем, прежде чем догадалась взглянуть, смотрит ли Рах, а когда оглянулась через плечо, он вытирал волосы, полностью голый.

– Если у нее есть голова на плечах, больше мы ее не увидим, – донесся голос с лестницы. – Даже упрямица Отако способна понять, когда в ней больше не нуждаются.

Эти слова встретили смехом, а мне пора было выбираться. Но, даже запахнувшись в халат, я подумала, что любой человек с головой на плечах остался бы, подслушал и узнал все возможное, не позволяя себе испугаться из-за нескольких насмешек и отсутствия уважения.

Однако сегодня разум меня покинул.

Мы поднялись по лестнице и обнаружили перед дверью два ломящихся от еды подноса. Кушанья выглядели аппетитно, а прямо в центре стояла большая тарелка с крабовым мясом, завернутым в капустные листья – блюдо восточных холмов, которое всегда давала няня в детстве, когда мне нездоровилось.

Из моих глаз хлынули слезы. Еще одна жизнь, утраченная в войне, щедрой на потери и скупой на победы. Если Рах и заметил мои слезы, то ничего не сказал. Он наверняка был так же голоден, как и я, но все же подождал, пока я вытерла щеки и занесла подносы внутрь.

* * *

Мы ели. И пили. И может быть, чтобы отвлечься от дум, разговаривали, каждый о своем и ради собственной цели, хотя мне хотелось бы верить, что в этой теплой и сухой комнате, в окружении шумов постоялого двора, мы оба знали, о чем думает другой. Рах сидел по ту сторону быстро пустеющего подноса, подложив под себя одну ногу, а другую согнув перед собой (ни один кисианец не осмелился бы сидеть в такой позе), одной рукой подбирал остатки крабового рулета, а другой гладил Чичи по голове.

С приходом вечера гул в главном зале стал громче, пока наконец посетители не начали расходиться, и хлопки входной двери врывались почти в каждую мысль. На лестницах тоже раздавались шаги, иногда сопровождавшиеся хихиканьем и заплетающимися голосами. Постояльцы протопали к своим комнатам, и бормотание разговоров теперь проникало сквозь стены, лишая покоя. Тогда мы замолчали, потому что, если мы можем слышать их, то и они могут слышать нас. Однако, выставив пустые подносы обратно в коридор и закрыв дверь, я почувствовала, что отныне в нашем молчании есть нечто большее, нежели осторожность.

Не снимая руку с головы Чичи, Рах не поднял голову, когда я вернулась. И все же, глядя, как он расслабленно сидит рядом с угасающим фонарем, я подумала о его глянцевой коже и с неуместным удивлением поняла, что мы одни. Мы были вдвоем со времен неудачи в Сяне, и все же на природе, пока мы спали в пещерах и на сеновалах, это воспринималось в порядке вещей. Здесь же, в окружении цивилизации, с настоящей перьевой подушкой и гулом чужого общения, находиться только вдвоем – это совершенно другое.

Вернулось чувство, как в купальне, будто я грязная, и, чтобы чем-то заняться, я раскатала единственную спальную циновку – такие большие циновки часто предлагают на постоялых дворах, даже для путешествующих императоров и царствующих семей. Раньше я гадала, почему циновки во дворце такие узкие, и теперь стыдилась своей наивности. Ведь трактирщица даже глазом не моргнула, когда я попросила вторую подушку.

Когда я разложила циновку, Рах так и не пошевелился. Его внимание было приковано к Чичи, но я замечала самое крохотное движение, любой сбой в ритме дыхания. Думал ли он о том же, что и я? Наверное, нет, убеждала я себя, разглаживая каждую складочку на циновке. В конце концов, что привлекательного можно во мне найти, помимо имени? А имя ничего не значило для левантийца, привыкшего совсем к другим женщинам.

Я бросила на циновку обе подушки и с вызовом сказала:

– Я собираюсь поспать. – Я указала на циновку и жестом показала, что сплю, чем слегка разбавила решительность тона. – Спокойной ночи.

Он ответил. Спокойно. Мягко. Ни следа того испуга, который чувствовала я наедине с мужчиной, чьи привлекательные черты и стройное мускулистое тело вдруг бросились в глаза. Я почти пожалела о том, что мы не забились в какой-нибудь амбар и не спим на соломе, тогда мне не пришлось бы думать об этом, думать о нем. Но мы оказались здесь, и я думала о нем.

Несмотря на чистый халат, в купальне я одевалась в такой спешке, что он промок от моей влажной кожи и длинных прядей волос. Если бы я была одна, то высушила бы их, но что подумает Рах, когда я этим займусь? А что подумает, если не стану? Если я лягу на сухие простыни в мокрой одежде? От этих мыслей у меня мурашки пошли по коже.

Рах по-прежнему гладил Чичи, остекленевшими глазами уставившись на блики фонаря на циновке. Не похож на мужчину, интересующегося женщиной, с которой делит комнату. А потому, не зная, переполняет ли меня злость, разочарование или облегчение, я потушила фонарь и поскорее разделась. Я повернулась к Раху спиной и не видела его лица. Повесив халат, я совершенно обнаженной бросилась на циновку, не зная, достаточно ли я привлекательна, чтобы заставить его пошевелиться.

Подушка была мягкой, одеяло теплым – настоящая постель, которой у меня не было с тех пор, как я покинула Мейлян. И все же я нахмурилась, накрывшись, и легла на самый край, чтобы Рах не подумал, будто я желаю его коснуться. Очень скоро я услышала, как он пошевелился, раздался стук одной сандалии об пол, за ним другой. Зашуршала ткань. Затем, как и я, он босиком прошел по циновкам, чтобы повесить халат на крючок. Я подняла голову, раздумывая, не помочь ли ему, но при одном взгляде на обнаженную темную кожу снова закрыла глаза, намереваясь заснуть, как бы стремительно ни стучало сердце.

Через несколько минут он либо сдался, либо все-таки справился с крючками, потому что вернулся, сказал несколько ласковых слов Чичи и скользнул ко мне. Простыня дернулась, прохладный воздух раздразнил мою теплую кожу, а затем воцарилась тишина. Я