Граф сказал:

– Майор Хакир представляет друга, который не может находиться здесь.

Меня неоднократно обвиняли в самых разных вещах, но глупцом не назвал бы никто. Но могу согласиться с тем, что иногда я бывал чрезмерно доверчив или наивен. Мне очень быстро стало ясно, что радикализм графа не угас после свержения Керенского. Синюткин просто посвятил себя другому делу – делу кемалистов. Теперь, конечно, стали понятны все его предшествующие расспросы. И мои ответы, которые были всего лишь данью вежливости, убедили графа, что я разделяю его взгляды. Естественно, я встревожился, но не осмелился это показать. Я спасся от одной ужасной гражданской войны. Я едва уцелел в плену у украинских бандитов. Я пережил пытку, тюрьму, покушения на убийство. Конечно, я не имел ни малейшего желания снова подвергаться таким опасностям, особенно в Турции, я даже языка здешнего не знал. И поэтому я счел первейшей своей обязанностью всячески ублажить этих людей, а потом бежать как можно скорее. Как я ненавижу радикалов и их продуманные заговоры, презренные хитрости людей, готовых на любую низость во имя дела, которое они ценят превыше всего! И все-таки, если мне предстояло еще раз позаботиться о спасении собственной жизни, я должен был обуздать все проявления гнева, я должен был кланяться и улыбаться турецкому майору, притворяться расслабленным и спокойным.

Бимбаши Хакир говорил медленно, с равнодушной притворной любезностью, типичной для османов:

– По словам графа Синюткина, вы согласились помочь нам. Мы очень признательны. – Он подал знак слуге, который налил ему мастики. – Некоторые горячие головы в нашем движении хотят обратиться за поддержкой к большевикам. Но мы здесь ведем иную битву. Мы не хотим решать исторические и религиозные проблемы. Мы просто считаем, что необходимы определенные практические реформы. Так сказать, чистка конюшен. Вы можете оказать нам огромную помощь, мсье Пятницкий. Мы должны убедить пробольшевистскую фракцию, что можно добиться прогресса, не разрушая до основания всего нашего наследия. Вы, как я понимаю, разделяете мое мнение.

Его бледные глаза смотрели прямо на меня. Он поднял стакан и сделал глоток. Хакир внешне напоминал мне султана Абдул-Хамида в расцвете лет. У него был тот же пристальный, немигающий, почти птичий взгляд, всегда устремленный прямо на собеседника. Я пролепетал какие-то глупые цветистые фразы. Услышанное удовлетворило майора, и он улыбнулся. Этим эгоцентричным революционерам требовалось только одно – чтобы собеседник подтвердил их убогие заблуждения.

– Надеюсь, вы будете моим гостем сегодня вечером. Утром мы вместе отправимся в путь. Как вы можете догадаться, – он сделал жест, который показался мне бессмысленным, но майору, очевидно, очень нравился, – я в некотором роде рискую, живя в собственном доме!

Что мне оставалось? Я пришел в ярость! Став жертвой обмана, я попал в змеиное гнездо и теперь должен был шипеть, извиваться и казаться таким же, как они, чтобы змеи не набросились на меня все разом. Я решил взять у турка как можно больше золота, дать ему самую примитивную модель своего изобретения и при первой же возможности сообщить властям обо всем, что мне станет известно. Теперь, однако, важнее всего было выждать и заставить их поверить в то, что я искренне сочувствую делу. Другой на моем месте мог бы потерять самообладание, обнаружив, что попал в руки старых врагов, но мне удалось сдержать эмоции. Я внимал бимбаши, изображая восторг. Ни он, ни Синюткин, которого я теперь считал предателем своего народа, своей веры и своего класса, ни на мгновение не догадались о моих глубоко скрытых чувствах. Пусть отправляются на виселицу, подумал я. Получив важную информацию о кемалистах, я мог с легкостью подобраться к англичанам и таким образом раздобыть для себя и Эсме английские паспорта. Кроме того, в Англии я буду недосягаем для мстительных османов. Мой долг – все выяснить. Пока Синюткин и Хакир говорили о коррупции при дворе султана и о махинациях союзников, я улыбался и изображал энтузиазм. Вскоре после заката мы перешли в просторную комнату, увешанную дорогими шелками и гобеленами, уставленную низкими диванами и роскошными резными столами. Мы поужинали – признаюсь, превосходно, хотя пища и была довольно простой. Бимбаши оказался одним из тех турок, которые гордились элегантностью и аскетизмом (одно из основных свойств исламского фанатика) и ни на секунду не задумывались о несчастных порабощенных народах, трудами которых эти удобства создавались.

Мы разошлись довольно рано, со взаимными уверениями в дружбе и согласии. Я долго лежал в комнате, полной мавританских арок и ширм, и, пока легкий ветерок шевелил москитную сетку над кроватью, разглядывал сводчатый потолок, тонкие узоры на котором освещали висевшие на цепях медные лампы. Я тщательно обдумывал свое положение. Я мог бы встать ночью и украсть автомобиль, но, не имея водительского опыта, обладая лишь самым общим представлением о том, где мы находимся, не зная даже, сколько бензина в баке, решил не рисковать и отложить этот план, годившийся лишь для чрезвычайной ситуации. Я снова подумал о проблемах, связанных с Эсме и баронессой, и беспрестанно размышлял о предательстве Синюткина. Он, вероятно, сошел с ума, ведь он изменил своей древней крови. Он был одним из тех людей, которые поддерживали без разбора все революционные движения, – новый Бакунин, прятавший извращенную черную душу под очаровательной аристократической внешней оболочкой. Когда я вернусь в Константинополь, разоблачу его с особым удовольствием. Становилось все яснее, что после революции в мире появилось множество скрытых оппортунистов, похожих на графа, но это было мое первое столкновение с подобными людьми за пределами России. В дальнейшем я стал гораздо осторожнее. Такие, как Синюткин, получают извращенное удовольствие, предавая людей, которые доверяют им больше всего, они – готовые агенты тирании. Именно они позднее уговаривали друзей возвращаться в сталинскую Россию на верную смерть, они становились журналистами в эмигрантских газетах и раскрывали секреты несчастных, пытавшихся помогать друзьям или родственникам, все еще пойманным в ловушку в так называемом Союзе Советов, – а потом ловко передавали информацию в ЧК. Они были готовы к самому презренному лицемерию, лишь бы осуществить безумную мечту Троцкого о мировой революции. Разумеется, почти неизбежно и сами эти люди становились жертвами предательства. Наверное, Синюткина убили, причем скорее всего по прямому приказу НКВД. Такие, как он, наносили делу мира куда больше ущерба, чем все враждующие армии. Цели турецких мятежников были, по крайней мере, понятны, хотя едва ли разумны. А вот подобные Синюткину и по сей день остаются для меня загадкой.

На следующее утро, к моему ужасу, предатель уехал. Он отговорился необходимостью поддерживать контакт с французскими торговцами оружием в Скутари. Я подозревал, что на самом деле он просто не мог смотреть мне в глаза. Мне оставалось только надеяться, что он отправил мою телеграмму, как обещал. Теперь я оказался в полной власти невысокого седобородого бимбаши. Хакир был, как всегда, равнодушен и вежлив. Думаю, он так никогда и не понял, что Синюткин меня обманул.

Он относился ко мне без всяких подозрений, как к обычному заговорщику, хотя и оставался очень сдержанным. Как христианин и русский, я по-прежнему был его древним кровным врагом. Я решил общаться с ним по-дружески, пока это необходимо. Я хорошо знал их революционные повадки. Я мог так же, как сам Ленин, сотрясать воздух, рассуждая о самоопределении и всеобщей справедливости. Мы легко позавтракали, а затем покинули виллу Хакира и уселись в «де дион бутон». Шофер поехал по другой дороге, и мне удалось разглядеть далекий Константинополь, его башни и крыши, сверкавшие среди утреннего морского тумана. Потом мы двинулись в глубь страны, оставляя позади пышные сонные прелести холмов и неуклонно приближаясь к бесплодным, пропитанным кровью плато, на которых примитивные орды османов вновь стали собираться, чтобы со свирепой ревностью начать новый поход против Христа, цивилизации и благородных, добрых греков.