вообразить. Пробыв полтора часа в гостях, я ушла и вернулась домой самым счастливым образом, не встретив ни души».

Несколько дней спустя Лев организовал ответный визит к Екатерине и сопроводил своих друзей в ее покои так искусно, что ни у кого не возникло никаких подозрений. Компания наслаждалась этими тайными встречами. Зимой 1755/56 года они проходили по два-три раза в неделю, сначала в одном доме, потом – в другом. «Иногда во время представления, – вспоминала Екатерина, – не говоря друг с другом, а пользуясь известными условными знаками, хотя мы находились в разных ложах, а некоторые – в креслах, все мы мигом узнавали, где встретимся, и никогда не случалось у нас ошибки, только два раза мне пришлось возвращаться домой пешком, что являлось хорошей прогулкой». Эти счастливые вечера, любовь Понятовского, а также политическая поддержка Бестужева придали Екатерине уверенности в себе.

Время от времени Екатерина переживала столкновения со своими фрейлинами, которых подстегивали некоторые замечания Петра, старательно преуменьшавшего статус и достоинство своей супруги. Теперь, когда его официально признали отцом Павла, он с удовольствием играл роль сильного мужчины. На его ужины приглашали певиц и танцовщиц, которых в обществе считали «доступными женщинами». Особое внимание он уделял одной из фрейлин Екатерины, Елизавете Воронцовой, племяннице соперника Бестужева, вице-канцлера Михаила Воронцова. Девушку определили в свиту Екатерины в возрасте одиннадцати лет. Она не отличалась ни умом, ни приятной внешностью. Немного горбатая, с лицом, обезображенным оспой, она тем не менее обладала жгучим темпераментом и всегда оказывалась готова к кутежам и веселью. Несмотря на то что Воронцова принадлежала к одной из старейших семей в России, говорили, что она часто бранилась и временами вела себя «как прислуга в публичном доме». Привязанность Петра к ней была продиктована его чувством неполноценности, возможно, великий князь убедил себя, что она любила его таким, каков он был. Сначала Елизавета Воронцова была одной из многих. У нее имелись конкурентки, и у них с Петром нередко случались разлады, но все же он постоянно возвращался к Елизавете.

Летом 1756 года во время пребывания в Ораниенбауме напряженные отношения между Екатериной и некоторыми из ее фрейлин привели к яростной ссоре. Почувствовав, что молодые женщины выражают ей открытое неуважение, она пришла в их покои и сказала, что, если они не изменят своего поведения, она пожалуется императрице. Некоторые испугались и расплакались, другие разозлились. После того как Екатерина ушла, они бросились рассказывать об этом великому князю. Петр в ярости ворвался в комнату Екатерины. Он сказал своей жене, что жить с ней стало просто невозможно, что с каждым днем она становится все более невыносимой, что фрейлины – знатные дамы, с которыми она обращается как со служанками, и что, если она пожалуется императрице на их поведение, он тоже пожалуется своей тете на ее гордость, высокомерие и дурной характер.

Екатерина выслушала его, а затем сказала, что он может говорить о ней все, что ему захочется, но если все это будет сообщено его тетке, то, вероятнее всего, императрица решит избавиться от молодых женщин из свиты Екатерины, которые вносят раздор между ее племянником и его женой. Она заявила, что уверена в этом: чтобы восстановить мир между супругами и не слышать больше об их ссорах, императрица наверняка выберет именно этот способ. Подобный аргумент удивил Петра. Решив, будто Екатерине известно больше, чем ему об отношении императрицы к этим фрейлинам, и опасаясь, что она действительно может отослать их, он смягчил тон и спросил: «Скажи, много ли тебе известно? Кто-то уже говорил с ней об этом?» Екатерина ответила, что, если известие о подобных происшествиях достигнет ушей императрицы, она не сомневается, что Ее Величество разберется с этой проблемой, как всегда, жестко и решительно. Петр ходил по комнате с обеспокоенным видом. В тот вечер в качестве предупреждения фрейлинам Екатерина очень осторожно рассказала им о сцене, произошедшей между ней и великим князем, и о том, к каким последствиям это могло привести.

Екатерина переживала за Станислава Понятовского – особенно она прочувствовала это в тот момент, когда ему пришлось на время покинуть ее. Понятовский сам спровоцировал этот нежелательный отъезд. Он не любил своего короля, Августа Саксонского, в чье германское княжество вторгся Фридрих Прусский, и постоянно позволял себе унизительные замечания в его адрес. Некоторые воспринимали эти нападки за проявление симпатии к Фридриху и обсуждали это в присутствии Петра. Но не только Петр ошибочно счел Понятовского почитателем Пруссии. К такому же выводу пришел и польско-саксонский двор, который умолял теперь Елизавету отправить молодого человека домой. У Понятовского не было шансов остаться, и в июле 1756 года ему пришлось покинуть Россию. Екатерина отпустила его с намерением вернуть назад.

За два дня до отъезда Понятовский явился в Ораниенбаум в сопровождении шведского графа Горна, чтобы попрощаться. Оба графа оставались в Ораниенбауме в течение двух дней. В первый – Петр был с ними любезен, но на второй – он собирался напиться на свадьбе своего егеря и попросту ушел, оставив Екатерину развлекать гостей. После обеда она показала Горну дворец. Когда они дошли до ее покоев, маленькая болонка Екатерины начала злобно лаять на Горна, но, увидев Понятовского, радостно завиляла хвостом. Горн заметил это и отвел Понятовского в сторону. «Друг мой, – сказал он, – нет ничего более предательского, чем маленькая болонка; первое, что я делал для любимых мною женщин, – я дарил им болонку и благодаря ей всегда узнавал, пользовался ли у них кто-нибудь большим расположением, чем я. Это правило верно и непреложно. Вы видите, собака чуть не съела меня, тогда как не знала, что делать от радости, когда увидела вас, ибо нет сомнения, что она не в первый раз вас здесь видит». Через два дня после этого визита Понятовский покинул Россию.

Уезжая в июле 1756 года, Станислав Понятовский думал, что вернется через несколько недель. Но, несмотря на все старания, ему не удалось этого сделать, и Екатерина начала целую кампанию по его возвращению. Бестужев впервые смог убедиться в том, какая сильная воля у будущей императрицы. Всю осень 1756 года он пытался выполнить ее просьбу и убедить польский кабинет министров вернуть Понятовского в Санкт-Петербург. Он написал графу Генриху Брюлю, польскому министру иностранных дел: «При нынешнем критическом и очень деликатном положении дел, мне кажется все более необходимым, чтобы из Польского королевства к нам без промедления был отправлен чрезвычайный посланник, поскольку его присутствие поможет еще больше скрепить дружбу между двумя дворами. А так как я не вижу более приятной для моего двора кандидатуры, чем граф Понятовский, я предлагаю отправить к нам его». Наконец, Брюль согласился.

Теперь,