сторонам. Заметив в углу комнаты мольберт, он приподнял накинутый на него кусок ткани, под которым оказался картон с пришпиленным рисунком.

— Гм… Недурно… Рисовала сама мадмуазель Янсон?

— Да. Это всё её рисунки.

Овечкин быстро оглядел несколько висевших на стене акварелей, не задерживая внимания ни на одной из них, и небрежно порылся в папке с листами эскизов.

— У вас имеется какое-нибудь оружие? — спросил он вдруг, оторвавшись от папки.

— Револьвер.

— Позвольте, пожалуйста, и на него взглянуть.

— Одну минуту.

Навроцкий спустился к себе, достал из комода «Веблей» и, вернувшись, передал его полицейскому.

Овечкин повертел револьвер в руках, понюхал его, заглянул в ствол.

— Ф. Н.? Феликс Навроцкий, стало быть?

— Именно.

Овечкину показалось, что подобную монограмму он где-то уже видел, и совсем недавно. Но где? Он силился вспомнить — и не мог. Изъян памяти встревожил его мозг, взбудоражил нервы.

— Не найдётся ли у вас выпить? — спросил он, стараясь не выказывать своего возбуждения.

— Выпить? — переспросил Навроцкий.

— Да. Воды…

— Ах, воды… Да, конечно…

И пока Навроцкий спускался за стаканом воды, Овечкин ходил по комнате в отчаянии от неспособности вызвать в памяти то, что необходимо именно в эту минуту, а не потом, когда будет поздно. Он остановился перед стеной и от злости на самого себя готов был прошибить её головой, как вдруг его осенило, что точно такая монограмма была вышита на шарфе, повязанном на шее женского трупа, выловленного утром из Невы речной полицией. Овечкин присутствовал на месте происшествия и сейчас живо вспомнил ледяной ужас, сковавший его при виде мёртвого тела, которое лежало на ступенях набережной у Горного института. Посиневшие ноги утопленницы безобразно торчали из-под задравшейся юбки, под приподнятой кем-то тряпицей, прикрывавшей лицо, мелькнул острый, неестественно откинувшийся подбородок… Это неожиданное открытие привело Овечкина в сильное волнение. В голове его промчался ураган самых разнообразных соображений, и среди них крутилась приятная мысль о том, что это преступление может стать первым раскрытым им самостоятельно, без участия его всеведущего патрона. Удача, кажется, повернулась к Овечкину лицом, и теперь он наконец-то сможет заявить собственный талант полицейского. Да и сколько же можно быть на побегушках при судебном следователе? С этой монограммы на шарфе для него может начаться совсем другая жизнь: новая должность, хорошее жалованье, слава! Фантазия Овечкина взметнулась ввысь, как надутый горячим воздухом шар. Он почувствовал, что потеет под мышками, и одним махом осушил принесённый ему стакан воды. Важно было взять себя в руки, сосредоточиться, не дать противнику понять, что клубок преступления уже раскручивается в его, Овечкина, голове. Он поставил стакан на стол и как бы между прочим заметил:

— А нагар-то в стволе револьвера — свежий. Стреляли?

Навроцкий подумал, что если рассказать, как всё произошло, положение его может серьёзно усложниться. Как он объяснит, почему Лотта целилась в него, почему выстрелила? Как ни старайся, выйдет всё равно плохо, полиция может построить на этом бог знает какие предположения.

— Да, стрелял…

— Где же, позвольте узнать?

— В лесу…

— В кого?

— Ни в кого. В цель… В дерево…

— А зачем?

— Упражнялся…

— Гм… Ну ладно… Но револьвер ваш я пока заберу.

Овечкин подошёл к окну, выглянул во двор и вдруг заметил в оконной раме тёмное углубление величиной с копейку. Достав из кармана перочинный ножик, он осторожно выковырнул из рамы кусочек металла. На пуле, на оставленной ею вмятине и на подоконнике были видны бурые пятна. Отвернувшись от окна, Овечкин сделал вид, что ничего существенного не обнаружил, пулю же незаметно положил в карман. Расхаживая по комнате и бормоча «Так-с, так-с, так-с…», он соображал, как ему лучше поступить. Оставить подозреваемого Навроцкого здесь, на даче, было нельзя, немедленно арестовать его он тоже не мог: ни постановления прокурора, ни полномочий судебного следователя, ни полицейских для конвоя у него не было. Вот если отвезти его под подходящим предлогом в часть и уже затем взять под стражу…

Терпеливо ожидая завершения мыслительного процесса в голове полицейского, Навроцкий занялся раскуриванием сигары.

— Вот что, господин Навроцкий, — сказал наконец Овечкин. — Вы должны в письменном виде дать кое-какие объяснения, подписать одну бумагу… протокол. Но для этого вам придётся съездить со мной в часть. Там это будет удобнее. Нам необходимо также кое-что проверить. Сами понимаете, формальности…

— Что ж, как вам будет угодно, — не возражал князь.

2

В полицейской части, в кабинете шефа, Овечкин снял с полки какую-то папку и порылся в бумагах.

— Прошу меня извинить, я сию минуту вернусь, — сказал он Навроцкому и вышел.

Неплотно притворив за собой дверь, он несколько секунд понаблюдал через щелочку за князем и направился по коридору в одну из комнат, откуда скоро вышел, засовывая в карман тёмный матерчатый предмет. Вернувшись в кабинет, он с деланной небрежностью вынул из кармана шарф и положил его перед Навроцким.

— Кстати, шарфик узнаёте? — спросил он весело.

— Да, это мой шарф… — удивился Навроцкий.

— Разумеется! Отрицать это трудно. Вот и вензель здесь красуется… Такой же, как на вашем револьвере. — Овечкин достал из кармана ещё один предмет. — Бумажник, надо полагать, тоже ваш?

Навроцкий узнал свой старый бумажник с такой же монограммой, но никак не мог вспомнить, когда он его потерял.

— Да, мой. Как он к вам попал?

— Как он к нам попал? Гм… — Овечкин сделал несколько шагов по кабинету, придав своей продолговатой физиономии насмешливое выражение, и вдруг резко повернулся к князю. — Впрочем, вашу Лотту Янсон мы тоже уже нашли, — сказал он, не отрывая от князя пытливого, сверлящего взгляда.

Навроцкий вздрогнул.

— Как нашли?!

— Вот так. Нашли-с.

— Где же она? Почему вы не сказали об этом сразу?

— Ну, почему-почему… Такая уж у нас служба, знаете ли… — самодовольно проговорил Овечкин.

Из участка Навроцкий был доставлен в морг, где ему для опознания предъявили женский труп. И как только Овечкин осторожно, двумя пальцами, приподнял край простыни, закрывавшей лицо покойницы, на котором было несколько ссадин, у Навроцкого задрожало всё тело; чувствуя, что слабеют ноги, что сознание вот-вот покинет его, он ничего не мог поделать с этой насквозь пронявшей его дрожью, точно какая-то машина стиснула и трясла его. Он беспомощно и тупо смотрел на мёртвое тело.

— Вы узнаёте её? — спросил Овечкин. — Это Шарлотта Янсон?

— Да, — едва слышно выдавил из себя Навроцкий.

— Между прочим, сквозное пулевое ранение… — сказал Овечкин, брезгливо ткнув пальцем в труп.

Но голос его долетел до Навроцкого как будто издалека. Он закрыл глаза и отвернулся. Перед ним откуда-то из темноты явился образ Лотты, её улыбка, волосы, руки… Вот кружатся