мысленно попросила бога избавить её от мучений. И в эту минуту пустоты и тьмы в её сознании мелькнуло странное видение: тихий вечер опускается на деревья, на озеро, на крыши; она притулилась на подоконнике дачного дома, и мягкий ветер приятно касается её оперения; в комнате люди, но она их не боится: люди никогда не причиняли ей зла; округлыми голубиными глазами доверчиво смотрит она на белокурую девушку, наставляющую на неё дуло револьвера; ещё мгновение — и что-то с ужасной болью обжигает и разрывает её грудь, бьёт об раму окна безжизненное её тело, бросает его в теплую лужицу собственной крови…

— Девочки! — не выдержав, закричала Любонька. — Анюта! Лёля! Что же мы делаем? Господи! Это же безумие!

Княжна опустила пистолет, но он вдруг выскользнул у неё из руки, стукнулся об камень в траве и выстрелил. Любонька и Лотта вздрогнули. Баба от испуга присела на корточки, подле неё упала перебитая пулей ветка.

Анна Фёдоровна рухнулась на землю без чувств. Любонька подбежала к ней и принялась хлестать её по щекам. Лотта тоже подошла. Княжна лежала бледная, словно изваянная из мрамора, и такая красивая, что Лотта невольно залюбовалась ею. Вскоре Анна Фёдоровна очнулась, и девушки помогли ей встать. Не выдержав, Лотта обняла её, и у обеих по щекам потекли слёзы. Любонька засмеялась беззвучным нервическим смехом.

— Он твой, — тихо сказала Лотта и пошла прочь. На краю поляны она надела туфли, накинула, на плечи брошенную шаль и скрылась в глубине парка…

Глава двадцать третья

1

— Фе-еликс! Фе-еликс! — зовёт его Анна Федоровна голосом сирены.

Она смотрит на него с загадочной полуулыбкой, машет ему призывно рукой, гибкой и тонкой, как стебель лилии, манит к себе полуоткрытыми губами, с которых слетает сладкое и беззвучное дуновение, завораживает колыханием распущенных, вьющихся волос, и он идёт к ней, подчиняясь её властным чарам, лишённый собственной воли. Она уводит его в чудесный сад, окружённый высокой, сложенной из камня стеной, по которой, перемежаясь старой виноградной лозой, лепится цепкий зелёный плющ. Сверкающие на солнце дуги фонтанов падают в прохладную голубизну бассейна, обрамлённого цветниками. Тихо. Не слышно даже птиц. Лишь плескание хрустальных струй нарушает музыку тишины. Она скидывает с себя лёгкие, полупрозрачные одежды, прижимается к нему молодой, вздымаемой дыханием грудью, точно наполненной таинственным нектаром жизни; нежное, волнующее прикосновение её плоти томит его неутолённой жаждой. И вдруг он чувствует на себе горящий взгляд цыганки, прекрасной и юной, как весенний полевой цветок Кто она? Что делает она в этом дивном саду? Она держится за ствол яблони, обременённой спелыми, румяными плодами, и смотрит на него долгим и странным взором, в котором смешалось всё: и упрёк, и жалость, и огненная страсть. И хочется ему что-то сказать, объяснить юной деве, заглянуть в её серо-голубые, совсем не цыганские, глаза, и он идёт к ней, почти бежит, но едва лишь делает несколько шагов по дорожке сада, как она исчезает, растворяется без следа в жарком, струящемся воздухе…

— Фе-еликс! Фе-еликс! — снова зовёт его бархатный голос Анны Фёдоровны…

Проснувшись, Навроцкий несколько минут лежал с закрытыми глазами, пытаясь хоть ненадолго удержать блаженное и тревожное очарование сна, но оно уходило, уходило… и наконец навсегда отлетело в далёкий, недоступный мир мёртвых сновидений. Когда он вышел из спальни в столовую, стол уже был накрыт к завтраку.

— Лотта ещё не спускалась? — спросил он Машу.

— Да, кажись, нет барышни, — отвечала девушка, пожав плечами. — Об эту пору они уже встамши бывают, а сегодня, как пришла, не видала их. Верно, отлучились куда спозаранку-то.

Навроцкий поднялся в комнату Лотты. Там никого не было, постель была прибрана, все стояло на своих местах.

Позавтракав, он отправился на велосипедную прогулку, но в одиночку уезжать далеко ему не хотелось, и вскоре он повернул назад в надежде на то, что Лотта уже возвратилась. Но её всё ещё не было. Он взял книгу, но чтение не шло ему в голову. Впервые за всё время их совместного проживания он не знал, где она находится, и забеспокоился. После ужина он снова сел на велосипед и поехал искать её, но не нашёл ни в парке, ни на берегу озера, ни в ближайших окрестностях.

Всю ночь он не мог заснуть и, прождав ещё полдня, в сильной тревоге отправился на железнодорожную станцию в Левашово, откуда по телефону заявил в полицию об её исчезновении. Сбивчивую речь Навроцкого в полиции выслушали внимательно, вежливо заметив, что сутки или двое — слишком небольшой срок, чтобы беспокоиться. Тем не менее после его настойчивых уверений, что девушке совершенно некуда было пойти, ему пообещали прислать своего человека. К немалому его удивлению, уже часа через два посте его возвращения со станции возле дома остановилась коляска, из которой вышел долговязый молодой человек в очках с толстыми круглыми стёклами. Навроцкий встретил его на крыльце.

— Светозар Овечкин, сыскная полиция, — назвался гость, и очки его заблестели на солнце.

Господин Овечкин не любил упоминать свою скромную должность в сыскной полиции, слово «помощник» заставляло его краснеть до ушей. Втайне он мечтал об уходе патрона на пенсию и мысленно уже занимал его место. В этот день он впервые выполнял служебные обязанности один, без начальника, уехавшего подлечить подагру на кавказские минеральные воды, и целиком был поглощён мыслью о том, насколько хорош он в роли настоящего уголовного следователя, ведущего собственное расследование.

— Феликс Навроцкий, — представился князь. — Прошу вас…

Овечкин вошёл в дом и осмотрелся.

— Вы утверждаете, что проживавшая у вас девица Янсон исчезла? — спросил он, стараясь придать голосу солидности.

— Именно так. Разумеется, я не могу утверждать это наверное, но её нет уже второй день.

— Когда точнее вы обнаружили её исчезновение?

— Вчера утром.

— Гм… Рановато вы изволили обеспокоиться, — недовольно покачал головой Овечкин. — Впрочем, сколько ей лет?

— Двадцать один год.

Овечкин достал из кармана пиджака блокнот и начал записывать.

— Как она выглядит?

— Блондинка, немного выше среднего роста, худощавая… глаза серо-голубые…

— Особые приметы?..

— Не знаю… Пожалуй, нет никаких…

Овечкин неловко потоптался на месте, постучал карандашом по блокноту.

— А что же её вещи?

— Вещи, кажется, остались на месте.

— Вы позволите на них взглянуть?

Навроцкий провёл полицейского наверх, в комнаты Лотты, где тот с любопытством осмотрел обстановку.

— Так она проживала здесь, наверху?

— Да.

— Если я верно понял, вы жили отдельно?

Овечкин навёл свои круглые стекляшки на Навроцкого.

— Совершенно верно, мы жили отдельно, каждый — в своих комнатах.

— Гм…

Овечкин ещё раз покрутил головой по