– Ты не простудился? – участливо поинтересовалась Алиса, идущая следом. – Легкие у тебя свистят, как дырявая гармонь.

– Я в полном порядке, – заверил ее Хват, готовый изрешетить из автомата любой подозрительный предмет, но еще лучше – властителя тинейджерских дум, поп-кумира Никиту Сундукова, который находился далеко отсюда. Возможно, он как раз сочинял какую-то сопливую фирменную тягомотину типа: «Ты далеко, и мне нелегко, и слезы в глазах, а ты приходишь во снах… А-ла-ла-лай-лай, а-ла-ла-лай-лай…»

За такие штучки убивать надо, решил Хват. Не за сами песни. За то, что распевающий их звездострадалец полагает, будто его собственные грешки обязан оплачивать кто-то другой. В частности, его жена, из последних сил идущая к заброшенной овчарне, в которой ей предстоит провести ночь. В то время, как ее муж, этот горластый лоботряс, будет пританцовывать на сцене клуба, гнусавя свои бесконечные «а-ла-ла-лай».

– Когда мы вернемся в Москву, – сказал Хват, – я обязательно наведаюсь в клуб, где выступает твой супруг. Как, кстати, он называется?

– Он называется просто Ник, – откликнулась Алиса. – Фамилия не слишком благозвучная, поэтому ее стараются не упоминать.

– Я спросил, как называется клуб, – поправился Хват.

– По-русски – «Башня». По-английски – «Тауэр». Когда отправишься туда, обязательно захвати меня.

– Я думал, что ты и так можешь появиться там в любой момент, без провожатых.

– Я тоже так думала, – спокойно сказала Алиса. – Но теперь кое-что изменилось. Пока не все, но очень многое.

Хвата так и подмывало задать пару уточняющих вопросов, и все же он сдержался. Это было бы все равно что делать резкие движения в присутствии птички, доверчиво опустившейся на твое плечо. Вспугнуть легко, вернуть почти невозможно. Лучше делать вид, будто ты ничего не замечаешь.

* * *

Некоторое время они молча шагали по открытому пространству, вздрагивая от попаданий таких холодных и тяжелых капель, словно их отлили из свинца. Серая пелена окутала все видимое пространство, скрыв от путников руины домов. Попадавшиеся на их пути валуны походили на кости и черепа доисторических чудовищ. Было очень тихо, только редкий дождь шуршал по одежде. Приближающаяся кошара была окружена пространством утоптанной земли, сквозь которую до сих пор не сумела пробиться трава. Но запаха навоза не ощущалось, и овечьего блеяния не было слышно. Здесь царило запустение. Глядеть на крохотные черные окошки кошары было неприятно. Словно в глаза слепому заглядываешь. Нет – в глаза безумцу, прикидывающемуся слепым.

– Не слишком уютный домик, – заметила Алиса, когда они проникли на территорию пустого загона, окруженного полуразвалившейся оградой. – Как могут люди жить в таких лачугах, не понимаю.

Хват хотел сказать, что в заброшенной кошаре когда-то обитали овцы, а не люди, но промолчал. Потому что из дверного проема вышла как раз вполне человеческая фигура. Это была пожилая чеченка, красные веки которой жутковато контрастировали с совершенно черным одеянием.

– Здравствуйте, добрые люди, – произнесла она на почти чистом русском языке.

– Привет, – сказал Хват, снимая автомат с предохранителя.

– Ай, – вскрикнула Алиса, пятясь, как будто перед ней возникло приведение.

– Не бойтесь, я тут одна. – Чеченка обнажила в улыбке вполне здоровые еще зубы. – Заходите, гостями будете.

– Там видно будет, – туманно сказал Хват, пытаясь определить, что за женщина находится перед ним и что она здесь делает.

Она словно прочла его мысли, махнув рукой в сторону ржавых останков «пазика»:

– В нем ехали двое моих сыновей, дочь, мать и отец. И еще много родственников. Солдаты сказали: будем вас эвакуировать. Посадили в автобус и стали стрелять из пушки. – Голос чеченки был совершенно бесстрастным. Словно она тоже сидела в том автобусе, а потом воскресла, но уже начисто лишенная каких-либо эмоций.

– Сочувствую тебе, – сказал Хват, заглядывая в кошару. Ствол одного из его автоматов был направлен вверх, но указательный палец лежал на спусковом крючке.

– Мне твое сочувствие ни к чему, – ответила чеченка. – Мне здесь хорошо. Как приходит лето, прихожу сюда и разговариваю со своими. День, два, неделю. Сколько захочу.

Сумасшедшая? Сообщница бандитов, заманивающая собеседников в западню? Хвату никогда не доводилось сталкиваться с женщинами-боевиками, но на всякий случай он визуально оценил внешность странной незнакомки, как поступил бы при встрече с любым чеченцем возраста от семи до ста лет.

Боевика можно вычислить по нескольким приметам. Материя на его правом плече потерта от постоянного ношения автомата, само плечо опущено ниже левого. Последняя фаланга указательного пальца отмечена мозолью, оставленной спусковым крючком. Левая рука вечно полусогнута, как бы придерживая цевье автомата, рукав характерно лоснится. Поры кожи забиты пороховой копотью, поэтому лица часто кажутся чумазыми. Одним словом, стрелок стрелка видит издалека. Чеченка, перехватив изучающий взгляд Хвата, подтянула длинные рукава растянутой кофты и показала ему свои растопыренные пальцы:

– Смотри. Я никогда не держала в руках огнестрельное оружие.

– Вижу, – буркнул Хват, неожиданно нырнув в кошару. Его глаза буравили полумрак, ища какие-нибудь подозрительные детали, но, похоже, здесь действительно никого не было. Клочья полусгнившей соломы, дырявые корзины, несколько овечьих шкур, развешанных на шестах. Под самой крышей тянулся настил, служивший чем-то вроде чердака. Пахло тленом и запустением.

Шестое чувство подсказывало Хвату, что здесь никто не прячется, но для очистки совести он все же решил обойти кошару, где намеревался провести ночь. Правда, присутствие чеченки означало, что спать придется вполглаза, потому что незнакомым людям в диких краях доверять нельзя. И все же худая крыша лучше, чем никакой. Особенно когда на твоем попечении изнемогающая от усталости девушка.

Сдавленный возглас Алисы настиг его на дощатом настиле под крышей, куда Хват забрался по шесту с набитыми на него перекладинами. Недолго думая, он нырнул в щель между жердями крыши и, очутившись снаружи, похолодел от ужаса.

Черная вдова, вооружившись вилами, надвигалась на отступающую Алису, явно намереваясь проткнуть ее насквозь. Впрочем, хватило бы даже царапины, нанесенной ржавыми остриями. Насколько мог судить Хват, это были специальные вилы, которыми овчары выволакивают из кошары дохлых овец или делают аборты живым. В результате орудие труда превратилось в настоящее бактериологическое оружие, которым можно было прикончить десяток городских девушек вроде Алисы.

– Миша! – крикнула она, с трудом увернувшись от яростного выпада чеченской фурии.

– Не подпускай ее к себе!

Стрелять по мечущимся внизу фигурам было слишком опасно, тем более что дождь уже хлестал вовсю, а как следует прицелиться у Хвата возможности не было: жерди крыши под его тяжестью трещали и прогибались. Сделав на них нечто вроде стойки гимнаста, раскачивающегося на брусьях, он швырнул тело вперед.