– Знаешь, – сказала Дейзи перед уходом, – когда-нибудь ты напишешь больше, не только их имена в этом журнале. Ты напишешь их истории.

В понедельник – шла вторая рабочая неделя Вивы – все снова изменилось. Толстушка Джоан, запыхавшаяся и красная от бега через двор, явилась с новостью о том, что в трущобах за хлопкопрядильной фабрикой «творится какой-то ад».

Прорвало водопровод, двадцать человек уже утонули. Через полчаса появились обитатели трущоб – пешком, на рикшах, в старых такси, на повозках, испачканные в грязи; многие рыдали и молили о помощи.

Взрослых направили в местную больницу, где им предоставили временное убежище; детей, рядом с которыми не было взрослых, оставили в приюте. Во дворе появились цинковые ванны, зажгли керосиновые лампы, чтобы подогреть пищу.

– Ты бы лучше отложила это и помогла нам. – Клара сердито захлопнула журнал записей и протянула Виве фартук. – Видишь, что у нас тут…

Семилетнюю девочку по имени Талика взяли из толпы детей, сидевших на корточках возле железных ворот. Она была страшно худая, с огромными карими глазами и спутанными волосами, в цветастом платье, слишком большом для нее. На ее шее висела табличка: «Hari kiti»[61].

Талика упала перед Вивой, уронив маленькую тряпичную куклу. А Вива, когда головка девочки ударилась о ее туфли, испытала противоречивые чувства. Жалость к этой несчастной крохе, гнев на ее тяжелую участь, отвращение, потому что простуженный ребенок оставил сопливый след на ее чулках; а еще страх, что теперь именно она должна будет что-то с этой крохой делать.

Во дворе спешно поставили в ряд полотняные кабинки. Дейзи и Клара носились, расставляя в них тазы и раздавая мыло и полотенца.

Вива отвела Талику в одну из кабинок. Она была растеряна, потому что никогда не делала ничего подобного.

– Сними. – Она показала на грязное платьице. Девочка удивленно посмотрела на нее, положила куклу на пробковый коврик и сняла одежду. Вздрогнула, шагнув в холодную воду, но послушно намылилась, закрыв глаза и деловито работая маленькими пальчиками. В соседней кабинке Дейзи уже смеялась и пела вместе с ребенком; Вива же была как замороженная.

Она лила воду на головку девочки, ужасаясь, сколько грязи стекало с ее волос. Намылила волосы специальным карболовым мылом – от головных вшей. Талика не плакала, даже когда ей в глаза попало мыло. Она стояла, онемев от шока. Когда ее обтерли полотенцем, пришла Джоан и дала ей новое платье и новую куклу – старую унесли на дезинфекцию. После этого ее отвели в спальню на первом этаже, где она будет жить вместе с десятью другими девочками, пока не станет ясно, то ли ее кто-то заберет, то ли она останется здесь. Дали ей матрас, одеяло и первый в ее жизни собственный карандаш.

В конце того дня Вива стояла у ворот, ошалевшая от усталости, и снова увидела во дворе Талику. Малышке дали метлу, которая была вдвое больше ее, и она с суровым и сосредоточенным лицом подметала листья, упавшие с тамаринда. Ей поручили работу, и она старалась выполнить ее на совесть. Вива подумала: «Если такая кроха может собрать из осколков свою жизнь, сумею и я».

Фрэнк заглянет к ней вечером, и она, идя в тот день на работу, гадала, почему он говорил так серьезно и отчужденно. Вполне вероятно, подумала она, сойдя с растрескавшегося тротуара на дорогу, что он хотел предостеречь ее не только насчет Гая; возможно, у него в Лахоре начался роман с другой женщиной. Не то чтобы у нее с Фрэнком было что-то серьезное, напомнила она себе и помахала рукой мужчине из чайной лавки, который здоровался с ней каждое утро. Просто ситуация с Гаем странным образом заставила их общаться теснее обычного, во время их бдений в каюте мальчишки они были обречены узнать друг друга лучше, словно оказались вместе на необитаемом острове. Это вызвало у нее занятное, возможно, иллюзорное ощущение того, что она его знает по-настоящему и что он тоже понимает ее.

Был базарный день, и толпа на улице становилась все гуще. Только что мимо нее прошел мужчина, который нес двух живых цыплят, – она улыбнулась ему в ответ. «Халлоо, – сказал он, – юная мисс!» На следующем углу мальчишка, с которым она виделась в приюте, при виде нее пустился в спонтанную пляску.

Фрэнк. Если он придет сегодня вечером, решила она, сворачивая на Тамаринд-стрит, она выпьет с ним, может, поужинает, и ничего больше. На этой неделе Уильям прислал ей холодное письмо, написанное его аккуратным почерком; он настойчиво убеждал ее вернуться в Англию, когда она заберет сундук.

«Я уверен, что именно этого хотели бы твои родители, – не представляю, как бы им понравилось то, что ты разъезжаешь по Индии одна».

Вспомнив его слова, она молча покачала головой: да как он смел говорить от лица ее родителей, когда на самом деле его интерес к ней был в основном плотским! Когда она вспоминала его черные носки, белые ноги, напряженную улыбку, с какой он ложился в постель рядом с ней, – ее тошнило. В какую ужасную неразбериху все превратилось! Впрочем, она больше не винила его, это была ее ошибка; виной всему было ее одиночество, и только теперь она видит, какой потерянной и неуверенной в себе она была в то время.

– Больше такое не повторится, – пробормотала она под нос, подходя к приюту.

Жара волнами отражалась от бетона. Был четверг, день, когда «Тамаринд» открывал двери для местных жителей. На улице тянулась длинная очередь людей, мечтающих показаться доктору. Молодая мать сидела на бордюре под сломанным зонтиком, на ее коленях словно листок распластался ребенок. Рядом с ней мужчина махал веером на жену, опиравшуюся на поручни. Эта шаркающая очередь несла с собой все болезни бедности: глисты и чирьи, туберкулез, гастроэнтерит, тиф, холеру, даже проказу – все складывалось у ног двух многострадальных докторов-волонтеров, которые принимали пациентов на веранде в занавешенных кабинках.

Через восемь часов, когда Вива выкупала детей, приготовила постели и помогла в конторе, она снова шла домой по пыли, казавшейся розовой на закате. Фрэнк. Мысли о нем не оставляли ее весь день, но теперь у нее гудели ноги, а платье липло к спине, и она боялась, что он явится слишком рано. Ей нужно время, чтобы помыться, вздремнуть и больше не чувствовать себя такой уязвимой.

Она поднялась по лестнице, слабо надеясь, что из двери выглянет мистер Джамшед, как он иногда делал, и настоит на том, чтобы она зашла к ним «выпить и поболтать».

Обычно в это время, помывшись и перекусив, она зажигала лампу и садилась писать, но сегодня легла на постель, закрыла глаза и стала думать, что ей надеть к приходу Фрэнка. Красное платье – слишком празднично, слишком многозначительно для такого события. Ну а синяя юбка с блузкой – скучно. Тут она рассердилась на себя – какое ей дело до того, понравится ее наряд Фрэнку или нет. С этой мыслью она и заснула.

Она резко села в постели, услышав стук, и посмотрела на дверь. За матовым стеклом вырисовывался темный силуэт. Она надела шелковое кимоно и попыталась включить свет. Не получилось.