не обиделся, наоборот, успокоенно вздохнул: он сразу, как только очутился в направленном на сцену свете фонарей, начал досадовать на свою новую рубаху — зачем, дурак, надевал? Шематухин еще раз оглядел сидевших полукругом — ну, точь-в-точь как перед телевизором — ребят и догадался, что те тоже собрались, чтобы пялиться на Надю. Но они, есть же на свете фраера, изображали из себя черт знает кого, только не мужиков, которые до этого, считай, месяц близко не видели бабы, кроме Натальи… Что и говорить, Надя — девка смазливая и нежная, видать, долго держали ее взаперти, а пришел час, выпустили, потому что в эту пору, когда родительское слово уже не закон — обуза, от запретов ей может статься хуже, как передержанной в клетке птице. Шематухин, совсем не слушая, о чем говорят остальные, исподтишка поглядывал на Надю, и вдруг обругал себя за грубые мысли о ней.

Нет, хоть с виду и сомнительна эта Надя — скрытная, несмотря на юный возраст, — не чета она тем женщинам, после которых у Шематухина появлялось желание поставить крест на так называемой любви.

Странно, один только Еранцев, сидевший рядом с Надей, не проявлял к ней никакого интереса. Бледный, он, видно было, думал о чем-то постороннем, не имеющем ничего общего с обстановкой. Иногда он косился на Надю, невесело улыбался, как бы теряя себя в назойливой, изнуряющей думе.

Больше всех, между прочим, говорил приезжий.

— …Итак, после длительных переговоров правительства заключают соглашение, берут на себя обязательство выполнить все условия транспортировки и хранения портрета Моны Лизы. Условия, надо сказать, архистрогие, за нарушение каждого, даже малейшего, невероятный штраф. Специальный самолет доставляет в столицу этого государства саркофаг из особо прочного материала.

— Одно слово, Леонардо да Винчи, — восторженно вставил Лялюшкин.

— И вот представьте себе картину… — продолжал Арцименев. — Самолет, естественно, пустой, с одним этим саркофагом на борту, приземляется на самую удаленную от зданий аэропорта посадочную полосу. К нему из-под навесов мгновенно устремляются агенты на мотоциклах. Агенты в черных кожанках, кобуры с револьверами расстегнуты. Небо патрулирует вертолет. С великой осторожностью — не дай бог, не с теми градусами наклона, — переносят саркофаг в бронированную машину. Сразу, разумеется, не везут. Составляется акт, фиксируются замеры температуры, относительной влажности воздуха в саркофаге. Данные тут же вводятся в ЭВМ для сравнения с данными, которые приняты за эталон. Едут, разумеется, по секретному маршруту, все начеку, нервы на пределе, пальцы на спусковых крючках. Ни императоров, ни королей никогда не сопровождало столько агентов, детективов, полицейских, а вот Мону Лизу — в сущности, кусочек старого холста с тонким слоем краски, — представьте, везли так. А сколько специалистов тряслись в помещении музея — появись на этом полотне новая, незаактированная трещина, в нее, как в пропасть, ушли бы миллионы долларов в виде штрафа…

— Дак ить не в картинке цена, — донеслось из зала. — В древности…

Сказав это, Тырин досадливо улыбнулся, должно быть, вырвалось нечаянно. Возле ног его, играя хвостом от удовольствия, хрустел картофельными очистками баран.

— Ты чего это, батя, животное сюда впустил? — пристыдил его Лялюшкин. — Публику не уважаешь. Здесь, между прочим, имеется дама.

— Извините, барышня, — сказал Тырин. — Имейте сочувствие. Ему жить-то осталось…

Нужненко потянул носом воздух, скривился.

— А ты, дед, оказывается, гуманист, — сказал он. — Может, постель ему свежую заправишь?

— Ну хватит, хватит, — вдруг сердито отмахнулся от наседавших Тырин. Переведя взгляд на свежих людей, как-то по-детски восхищенно повторил: — А ить правда, та картинка за древность ценится… У нас вот в соседнем селе, в Еланском, тоже случай был…

— Аналогичный случай, — смеясь, перебил его Лялюшкин. — Как в том анекдоте…

— Пошто это ты слово мне сказать не даешь? — сверкнул глазами Тырин. — Одно дело, шутки шутить…

— На самом деле, — сказал Шематухин. — Он вам кто, таракан запечный?! Он ветеран, доброволец… Прошу внимания!

Чуть опешивший от такого решительного заступничества, Тырин кашлянул в кулак и вдруг вдохновенно-торжественным голосом продолжил:

— Дак вот в Еланском у бабки Лукерьи один московский постоялец проживал. Писал что-то. В сарай он как-то зашел, глядит, в углу старинная икона прислонена. В два роста. Сзади уж трухлявится, а спереди краска еще держится, правда, уж темная, не разберешь, осталось ли што. Но этот, московский, видать, толк в них знал. Прибежал к Лукерье, аж трясется весь, спрашивает: откуда икона? Она отвечает: из церкви. Допрежь икона в церкви, висела, а как стали храм разорять, покойный ее муж и притащил ту икону. Штоб, значит, ею погреб закрывать… Ну, ясное дело, тоже разные спецы понаехали, все в один голос заявили: сотворена икона этим… Рублевым.

— Ого! — воскликнула девушка.

— А Лукерье за то, что сберегла такое сокровище, уйму денег отвалили, — засмеялся Тырин. — Избу себе новую срубила, баньку еще… Лукерья радехонька, всем теперь рассказывает, как усердствовала, хранила икону…

— Так, — решил подытожить посиделки Шематухин. — Приезжие с ночевкой пожаловали или собираются уехать?

— Я остаюсь, — сказал Арцименев.

— А я об этом как-то не подумала, — замялась Надя.

— Оставайтесь, — сказал Чалымов. — Я вам уступлю свои покои. С музыкой. Вы, Игорь Николаевич, в машине будете спать?

— За неимением лучшего варианта.

— Занимай мою жилплощадь, — моментально, чему немало удивился сам, предложил Шематухин.

— Вот это по-царски! — воскликнул Лялюшкин. — Истинный Калигула.

Шематухин, не дожидаясь ответа Арцименева — малый лощеный, еще откажется, — гордо произнес:

— В общем, мое дело предложить… Гостей полагается встречать. Ставлю в известность, имеется три комплекта чистого белья.

— По рублю? — с ухмылкой спросил Лялюшкин.

— Чего по рублю? — не понял его Шематухин.

— По рублю, спрашиваю, за постель? Как в плацкартном вагоне?

— Иди, знаешь…

Добавлять, куда именно, не стал, пожалел Еранцева. Как-никак жених с невестой. Еранцев и без того подавленно молчал, не смотрел на Надю. Вот молодчина, так, видно, устроена — не придала никакого значения перепалке, будто даже не слышала.

Шематухин сказал:

— Сабантуй ребята завтра. Придумываю, чем угощать…

— А ты себя особенно не утруждай, — выпятился Лялюшкин. — Нам с тобой что главное? Водка. Основной продукт…

— Это ты себя в мужики записываешь? — срезал его Шематухин. — От двух рюмок сваливаешься. Скажи-ка лучше, что это за фраер? — спросил он, посмотрев вслед приезжему мужчине, который, кажется, уговорил Надю подышать воздухом. — Ученый или так себе?

— Сын ученого, — многозначительно подмигнул Лялюшкин.

Все ушли. Наступила тишина. Шематухин, оставшись один, закручинился.

Как все-таки бесприютно, когда нет никакой защиты от тоски и некому довериться, не зря же люди жалуются — не с кем поговорить, не с кем выпить, словом, излить душу. С кем бы час-другой посидеть, повздыхать, посоветоваться: как быть дальше? Пока рано, рано, говорил себе Шематухин, нюни распустил. В первую очередь надо постараться заснуть.

Шематухин отправился к себе, лег на