фронте борьбы за возрождение Севера, среди многих людей, характерных и крупных, Карл Янович Луке был, бесспорно, одной из самых характерных и самых крупных фигур. Огромный, он возвышался на голову средь уличной толпы, и его железная воля и духовная энергия соответствовали его физической мощи.

Был он родом латыш. Начал карьеру свою батраком у барона на мызе, стал забастовщиком, потом бунтовщиком. В 1905 году, в эпоху первой революции, ушел в лес, стал «лесным братом», устраивал набеги на усадьбы наиболее жестоких помещиков, раздувал своим смелым дыханием погасавшее пламя гражданской войны, был ранен, один раз в ногу, другой раз в лицо, потом попал в плен и отправлен на каторгу.

Каторга была для Лукса, как для многих других, орудием духовной закалки и местом учебы. В тюремных протестах, пассивных и буйных, этот мягкий с виду человек был всегда первым, а в свободные часы он усердно пополнял свое скудное образование.

У него были прекрасные способности и редкая память. Когда в Ленинград из Америки приехал Ф. Р. Бартон, первый из группы американских этнографов, которая нашла себе приют в Музее антропологии и этнографии Академии наук, он поселился, за скудостью собственных средств, на квартире при ИНСе, в одной комнате вместе с Луксом.

Они говорили на смеси языков английского и русского. Бартон обучал Лукса по-английски, а Луке Бартона — по-русски.

Через месяц Луке уже говорил по-английски, а Бартону потребовалось два года, чтобы заговорить по-русски.

Вторая революция освободила Лукса от каторги в Нерчинске. Луке стал политическим деятелем, а после, во время войны с белыми, стал партизаном, организовывал отряды, был командармом, а потом — командующим фронтом. Взял приступом Читу, где в то время под властью белых были его жена и дети. Для того чтобы они не пострадали, он выступал под другим именем.

Одно время он был наркомом в правительстве буферной республики. Потом, по воссоединении Дальнего Востока с Советским союзом, Луке перенес свою работу на содействие малым народностям Востока и Севера в их возрождении, духовном и материальном.

Он стал председателем Комитета Севера в городе Хабаровске, руководившего этой работой среди двадцати племен, начиная от гольдов на Амуре и кончая остатком ительменов, природных камчадалов на уединенной Камчатке.

Возрождение народности одунов захватило его воображение, ибо народность одунов на крайнем северо-востоке была некогда самая сильная и многочисленная. Но ей пришлось выдержать первый натиск казаков-завоевателей, мучительный и злобный, и в этой борьбе она потерпела поражение, раскололась на части и стала хиреть и таять. Из последних осколков ее Луке мечтал воскресить и устроить новый одунский национальный округ в объеме прежней территории, от Индигирки до Чауна, от устьев Колымы до истоков Омолона. Область одунов находится на стыке ЯАСР и ДВК, и организация нового округа, который должен быть выкроен из обеих областей, сопровождалась значительными трудностями. Но Луке имел достаточно силы, чтобы высвободить одунов из их векового угнетения и вести их свободно и счастливо к новой трудовой социалистической жизни.

Луке погиб, но у него осталась смена, кадры молодежи, которые растут на местах и в столицах — в Ленинграде в ИНСе и в Москве при Комитете Севера — и которые продолжат ту же творческую работу тем же боевым и ускоренным темпом, когда старшее поколение уйдет в историю.

Возрождение малых народностей Севера охватило их всех — от лопарей на западе до чукч на востоке.

Оно охватило также и одунов в глубине захолустной тайги.

Кендык возвращается домой. Это другой, новый Кендык, который вырос из старого Кендыка, как большое плодовое дерево вырастает из малого зерна. Он уехал с реки Шодымы голодным и диким ребенком. Он возвращается назад, вооруженный знанием, с новыми машинами, запасом орудий и товаров, со всем аппаратом людским и техническим, необходимым для того, чтобы освободить остаток погибающих одунов из их исторической тюрьмы.

Он возвращается к одунам на аэроплане, вместо того чтобы спускаться по рекам многие тысячи верст, переезжать на лошадях и собаках безбрежную тундру и тайгу Люди летят в воздушной карете, кладь подвигается внизу на крепких грузовых автомашинах. От Ногаева на Тихом океане до верховьев Шодымы можно долететь за два дня, даже, в сущности, в несколько часов. На эту самую дорогу, но только не прямо, а в объезд, некогда юный Кендык истратил полгода.

Машины проходят по страшной колесной дороге. Она лепится по глинистому склону холмов и по каменным ребрам суровых предгорий Омолонского хребта. Сам хребет, недоступный даже козам, лежит далеко впереди, и дорога туда не доходит, но и на склоне предгорий дорога местами завалена крупнейшими камнями. Время от времени их убирают, а потом они снова появляются неизвестно откуда, как будто падают с небес. Тяжелые машины скачут через эти нелепые камни, как козлы или дикие олени. А между холмами, по болотам, положена бревенчатая гать. Бревна хоть новые, но совершенно расшатались. Под колесами машин они хлопают, как клавиши фортепиано. Невзирая ни на что, машины катятся вперед. Все же среди этой пустыни колесная дорога для машин — это что-то новое, неслыханное. Из месяца в месяц откатываются машины с моря и идут на дикий Омолон.

Два года назад эта страна не видала еще колеса и даже не знала, что значит катиться, двигаться вперед на чем-то катящемся — круглом. У жителей разных народностей нет собственных слов для телеги и трактора, для автомашины или для локомотива. Они знают только сани с полозьями. И все эти штуки с колесами называют в одном и том же плане, «сани на катках», «сани с круглыми полозьями», «самоходы-крутилки». Машины на колесах и колесная дорога нарушили одиночество таинственных одунов. Им больше не придется укрываться от внешнего мира в своем уединенном и тяжелом умирании. Погибающие одуны воскресают и выступают на новую дорогу, на эту самую колесную двухколейную тропу, которая пришла от самого Охотского моря.

Впрочем, тяжелые машины остались еще далеко позади. Кендык на белом самолете умчался вперед. Он подлетает уже к родному селению. Он видит знакомую протоку, песчаный остров, прибрежные тони, некогда истоптанные его босыми ногами. Убогие дома, шалаши, вешала для неводов, жерди для сушки рыбы. Вот Коркодым, родное селение. Железная птица снижается и плавно садится на лугу, подпрыгивает вверх, садится опять. Поселок такой же, как прежде. Та же рыба, и так же ее мало. Голодные собаки, ветхие, изношенные лодки, покрытые заплатами.

Рыбы мало, но всюду тот же знакомый запах гниющих обрезков, потрохов, рыбьих голов.

Все по-прежнему. Ленивое время как будто совсем остановилось над рекой Шодымой.

Люди в