требуют отдыха, хотя бы привала. Кендык с размаху колотит тормозною палкой о верхнюю стоячую дугу, звенят колокольцы и бубенцы.

— Вот я вас! — кричит в исступлении Кендык. — Я вам покажу отдыхать!

Лыков, не желая отстать, решается на более рискованное средство. Он, в свою очередь, колотит о дугу окованной палкой, потом поднимает свой тормоз и с размаху бросает его прямо по дороге, наметив спину правой упряжной из третьего кольца.

Этой собаке тянуть надоело, и она звонит, то есть слегка опускает постромки, так что железный верт-лужок, скрепляющий ременные концы и зацепы, начинает чуть слышно позвякивать.

Другие собаки глядят на нее исподлобья и как будто сердятся: «Видишь, какая ленивая».

Лыков искусно и легко подхватывает палку, трясет ею в воздухе и снова бросает в ленивых собак. Он нацелился хуже, чем прежде, и вместо правой упряжной третьего кольца попадает в левую.

Левая собака на ходу хватает за плечо виноватую правую, глубоко запускает свои белые острые зубы, дескать, свои собаки — сочтемся. Лыков подхватывает палку с той же удачей, что и раньше, и снова бросает вперед. Он попадает, однако, не в третье, а в четвертое кольцо. Собака, получившая удар, быстро оборачивается, кусает виновную подругу и снова несется вперед. Собачий ямщик имеет право попасть своей палкой в любую из шести собак. Пара виноватых, пара впереди и пара позади. Собаки на ходу восстановят справедливость, ничуть не ослабляя быстроты и сплоченности.

«Гонк, гонк, гонк…» — это настоящий живой ворон гонкает сверху на усталых, охромелых собак.

Лыков опять бросает палку так же, как прежде, слепо, неукротимо, но на этот раз совсем неудачно. Он попал в спину правой собаки из пятого кольца и этим нарушил неписанный устав ездовой конституции.

Пострадавшая собака бросается назад и хочет укусить виновницу через четвертое кольцо. Начинается путаница. Три пары собак перепутываются, переплетаются постромками и наконец образуют какой-то бесформенный ком, шесть голов вместе, шесть туловищ, как спицы колеса, и шесть хвостов торчат в разные стороны, как будто рукоятки.

Лыков останавливает нарту, потом опрокидывает ее в снег. Ему предстоит неприятная задача — распутать все эти постромки, подпруги и ремни.

Он принимается за дело, упорно и жестоко колотит своей круглой березовой палкой и правого, и виноватого, всех собак вместе и каждую порознь.

— Если будете путаться, так я вас еще не так…

Кендык впереди широко улыбается. Назойливый соперник сошел со счета и уже не представляет особой опасности.

— Го-го-гок, ток, ток… — Инструктор Осоавиахима гаркает на собак, как будто на охоте с борзыми. — Тяните, тяните, — настаивает он, — ах, так, так, так…

Он угощает собак отборным, крупным русским матом.

Собаки справились, натянули постромки и опять догоняют Кендыка. В конце концов, быть может, в Советском союзе появится новая езда на немецких упряжных овчарках, нисколько не хуже, чем на анадырских, камчатских или гижигинских псах.

Спуск. Подъем. Опять спуск, довольно крутой и длинный-предлинный, конца даже не видно.

На спусках надо тормозить, не то нарта наедет на собак и перекалечит их, но Кендык вместо того привстает, гикает, и собаки, как угорелые, чуть не кубарем несутся вниз по утоптанной тропинке.

Осоавиахимщик решил не уступать. Он тоже привстает, гикает и гонит собак.

И вот в половине спуска опять поворот, и довольно крутой, направо. Кендык проскочил, а инструктор дал маху, наехал на задних собак. Толстобрюхая Кото завизжала, как зарезанная. Он отдавил ей сразу обе задние лапы. Нарта и собака сцепились вместе и покатились под гору с лаем, с грызней, с дерганьем влево и вправо без всякого толка.

Кендык остался один, без соперника, ибо другие участники словно сгибли бесследно. Ни слуху ни духу. Кендык, в свою очередь, даже гнать перестал. Он садится боком на нарту, болтает ногами и только слегка понужает[52] собак. По привычке он поет даже негромкую песенку, так себе, о чем попало, что в голову придет.

Бегите, собачки, бегите,

Нам ночлег недалеко.

Мы скоро приедем,

Поедим, отдохнем.

А те никогда не приедут,

Никогда не догонят.

А затем, чтобы им отдохнуть,

Пускай лучше вернутся обратно.

— Ух, ух!..

Глава тридцать четвертая

Была северная смычка. Смыкались все три северные учебные заведения: ИНС (Институт народов Севера), Северное отделение педвуза имени Герцена, Северное отделение ИЛИ (Институт лингвистики и истории). В ИНСе были северные туземные студенты, у Герцена — северные учителя, настоящие и будущие. Настоящие уже были три года на местах, на тундре, в тайге, и приехали сейчас в Ленинград получить переподготовку. Будущие учителя на местах еще не были. В ИЛИ были северные литераторы, издатели северных газет на туземных языках. Эти газеты не выходили в свет, но будут выходить. Впрочем, и редакторы тоже еще в начале работы, им придется учиться, пожалуй, до конца пятилетки…

Это вечер смычки, пения, пляски, веселья.

На сцене хор ИНСа, юноши и девушки. Гольды и ульчи, эвенки и орочоны, все варианты одного и того же племени. Коряки и чукчи, остяки и вогулы.

По-прежнему взяли шаманский костюм из музея Академии наук, по-прежнему Ваня Путугир шаманит, стучит колотушкой в бубен и прыгает высоко, как козел. Но шаманство отнюдь не настоящее, даже не театральное. Оно вырождается и падает.

Три года назад, если туземные студенты начинали шаманить, их было не остановить. Два-три часа прыгают и колотят. Ведь они должны взвинтить свои нервы, почувствовать в конце концов, что они действительно шаманят, что в них кто-то вселился, дух не дух, что-то вроде этого.

После того на местах окреп молодняк, и нажим на шаманство получил довольно серьезный характер. Шаманы стали часто отрекаться от всех своих духов и отдавать сельсоветам и рикам свои бубны и кафтаны и подвески. Шаманство начало постепенно вырождаться, но несколько самых лукавых, прожженных, продувных искусников шаманской работы забрали кафтаны и бубны и укатили в Москву и Ленинград. Здесь, в союзе с артистами театра, под наблюдением ученых, они стали выступать на сцене, как настоящие актеры. Они делали разные фокусы и трюки. Выпьет для храбрости штоф водки и после этой зарядки начинает носиться по сцене, как будто резиновый.

В это время шаманство стало уже только театральным искусством. Публике было интересно видеть воочию того самого алтайского кама (колдуна), который когда-то служил и духам, и богам, да и местных кулаков и князей тоже не забывал. Теперь начался период вырождения шаманства. Сеанс на сцене длится десять минут, шаман неистовствует