Фрейд полагал, что мы склонны умалять значимость того, что вызывает у нас наибольшую тревогу. Желание принизить и дестабилизировать любовь говорит лишь о нашей уязвимости перед ней; всего за долю секунды – за время, которое нужно, чтобы встретить тот самый, особенный взгляд в толпе, – мы можем забыть и потерять себя. Наше желание может привести нас к одержимости и безумию. Вся жизнь может перевернуться с ног на голову и обратиться в хаос. Когда же любовь доходит до своего логического конца, мы остываем и чувствуем себя пристыжёнными. Исследуя отверстия друг друга, мы ясно понимаем, что мы всего-навсего животные. Когда мы обмениваемся с партнёром жидкостями наших тел, мы не можем поддерживать приятную иллюзию нашего превосходства, нашей культурности или божественности. Неприятное напряжение, рождаемое нашей неоднозначной и противоречивой природой – её цивилизованной и животной частями, – не даёт нам покоя. Неудивительно, что любовь с её неконтролируемой лихорадкой так пугает нас.

Любовь может быть и другой, поистине чудесной. Всеобъемлющей, уносящей за грани реальности, упоительной. Она может даровать нам чувство полноценности. Бесчисленное количество исследований показало, что любовь – в контексте здоровых и долгих отношений – тесно связана с благополучием и долголетием. Любовь настолько сильна, что может заставить смерть заглянуть к нам попозже. И наоборот, многие говорят о том, что без любви жизнь становится бессмысленной, поверхностной, одинокой и пустой. Любовь помогает перебрасывать гены сквозь время, от поколения к поколению; так длится нескончаемый процесс рекомбинации, который ткёт историю человечества. Из всех общностей, что объединяют людей, любовь – самая великая.

Любовь была избрана эволюцией, чтобы максимально повысить шанс деторождения. В древние времена ребёнок имел куда больше шансов выжить, если его сообща выращивали оба родителя. Но как вообще возникла подобная ситуация? Какова исходная причина, по которой эволюция взялась за любовь? Ответ на этот вопрос способен сжиматься, как губка, когда его режут ножом, и распадаться на несколько ломтиков.

По сравнению с большинством животных человеческие младенцы совершенно не приспособлены к поискам пищи и самозащите. Иронично, но причина такой чрезвычайной беспомощности заключается в размерах мозга. Разум даёт человеческим существам колоссальное превосходство и позволяет нашему виду доминировать на всей планете, но вместе с тем огромный мозг делает роды крайне опасными. Большая голова может застрять в родовом канале, и тогда мать с младенцем погибнут. С точки зрения эволюции мозг обязан быть оптимального размера, но в то же время потомство должно непременно выживать и передавать гены своим детям. Чтобы уладить такое противоречие императивов, потребовался компромисс. Поэтому человеческие дети, по сравнению с другими животными, рождаются недоношенными, и их мозг дозревает уже вне материнской утробы. Следовательно, человеческие младенцы очень уязвимы и нуждаются в тщательном уходе и защите. В древних условиях подобного рода заботу, необходимую для выживания, могли обеспечить только оба родителя, связанные вместе как минимум три-четыре года – ровно столько, сколько нужно потомству, чтобы перерасти все недостатки, связанные с преждевременным рождением, и достигнуть достаточного уровня независимости. Связь родителей, пусть и временная, должна была быть очень крепкой – даже всепоглощающей, – потому как от неё зависело будущее человеческой расы. Вот поэтому любовь делает нас своими рабами. Влюбляясь, мы теряем свободу. Наша способность к разумным доводам притупляется. Наши гены не хотят, чтобы мы относились к потенциальным брачным партнёрам с прохладой и отстранённостью. Они хотят, чтобы мы горели желанием, чтобы чувствовали страсть и были безрассудны. Они хотят, чтобы мы сходили от любви с ума.

Если бы наши предки не теряли голову от любви, их дети бы не выжили, не достигли бы зрелости и не воспользовались бы всеми благами своего огромного мозга, а вы бы не читали эту книгу.

Эволюция сделала выбор в пользу интеллекта, но – вдобавок к размерам мозга – наличие интеллекта несёт с собой определённые сложности. Наш большой мозг позволяет нам идти наперекор инстинктам. И это серьёзная проблема, потому что желание наших генов (воспроизведение потомства) и наше личное желание (свобода) не всегда совпадают. Большой мозг даёт нам возможность поставить наши собственные интересы и предпочтения выше инстинктов. Наши предки могли бы в большинстве своём отказаться от родительской роли и бросить своих детей; они могли бы решить, что без семьи и секса им лучше. Но тот и другой путь привели бы к вымиранию вида. Эволюция исключила подобные опасные возможности с помощью ещё одного компромисса: как минимум на три-четыре года человек перестаёт быть животным, заботящимся исключительно о себе. Он обязан сформировать привязанность, произвести потомство и позаботиться о своих детях. Выполнение всех этих целей обусловлено притуплением рациональной своекорыстности, которое мы сегодня называем любовью.

Стоит сделать акцент на том, что эволюция – слепой процесс. Нет никакого заранее заготовленного и чётко продуманного плана, поэтому-то и имеется так много «непредусмотренных» побочных эффектов. Наш большой мозг позволяет нам проявлять свободу воли в отношении эволюционного программирования. Например, по истечении предписанного эволюцией минимального срока мы можем решить продолжить отношения с партнёром, исходя из самых разнообразных «гуманных» причин: из-за дружеских отношений, схожего чувства юмора, доброты, слаженных отношений, общих воспоминаний, обаятельной улыбки, тепла во время холодной ночи, глаз цвета морской волны, – у каждого свои причины быть вместе.

В предыдущих главах я предлагал задуматься над более серьёзным подходом к теме любви и её связи с душевным здоровьем. В моём предложении нет ничего нового, и схожие взгляды можно найти во множестве классических произведений. Как бы то ни было, мой взгляд на вещи, который сформировался у меня на основе бесед с пациентами в больницах и приёмных кабинетах, таков: наша культура низвела до банальщины один из важнейших аспектов человеческой природы, и за такое примитивное упрощение многим людям пришлось сильно поплатиться. Мы потеряли из виду нечто, что для Гиппократа, Лукреция и Ибн Сины являлось неотъемлемой частью реального мира. Врачи древних Греции, Рима или Персии XI века могли бы рассказать, к примеру, о любовном недуге намного больше, нежели современные психотерапевты. Прежде чем я получил диплом клинического психолога, я изучал психологию восемь лет, и за всё это время нам прочитали всего одну лекцию, посвящённую романтической любви. Люди могут испытывать колоссальный стресс, когда влюбляются или же когда их любовь идёт наперекосяк. Вместе с тем они чаще всего стараются не говорить о своей боли открыто (особенно со специалистами в области душевных заболеваний), потому как их заставили думать, что сложные переживания, овладевшие ими, – не что иное, как юношеская ерунда, глупость и блажь; или что их сексуальные фантазии и потребности грязные и извращённые. Людям предлагают расслабиться, быть проще, взять себя в руки или стыдиться. Но контролировать эмоции, настолько глубоко укоренившиеся в нашем мозгу, невообразимо трудно; даже с профессиональной помощью нет никаких гарантий, что томление и жгучее желание можно успешно исцелить. В большинстве случаев терапия направлена скорее не на лечение, а на умение ужиться с обуревающими страстями.