Осень, пожалуй, на Цебе самое странное время года. Вся планета словно впадает в оцепенение, полудремоту.

И люди, и животные становятся сонными и какими-то одурманенными. Говорят, что даже птицы, улетающие в это время из высоких широт ближе к экватору планеты, засыпают в полете. Засыпает и растительность. Деревья меняют цвет листвы: из зеленого, темно-синего и розовых тонов она становится желтой, бурой, пурпурной и даже черной, а затем опадает. Ветра нет, кажется, и само небо спит. Синий воздух над головой чуть переливается в лучах маленького голубого солнца и убаюкивает. Я знаю, еще неделя-другая — >и все это спокойствие кончится — настанет время дождей и ураганов…

— Хо! Спицын! — возглас под самым ухом отвлек мое внимание от созерцания окрестных пейзажей. — Откуда ты в этой дыре?

Я поднял глаза — рядом с моим столиком, дружелюбно поглядывая на меня, стоял небритый, лохматый парень, еще несколько минут до этого проводивший раскопки в своем блюдце с винегретом. Физиономия парня была мне смутно знакома.

— Мы с вами, кажется, где-то встречались? — спросил я, пытаясь припомнить, где я мог видеть эту поросшую густым рыжим волосом физиономию.

— Спицын! — радостно повторил парень, опускаясь в соседнее кресло. — Сколько же лет прошло? Восемь или уже десять? Университет Ганимеда… Стажировка на Плутоне… Курсы звездолетчиков…

Я вздрогнул. Где-то в глубинах памяти забрезжил слабый огонек. Всплыл в сознании образ веселого рыжего парня и появилось имя:

— Крюгер! Вильгельм Крюгер… — тихо произнес я, — Правильно, — согласился мой собеседник, — вы все еще вечно подшучивали над моей фамилией, вот, мол, знаменитость — в его честь уже названы звезды.

— Последний раз я видел тебя на банкете, сразу после окончания университета. Из всего нашего курса ты выглядел, помнится, самым трезвым и очень здраво рассуждал о своей дальнейшей научной работе. Ты сильно изменился.

— Да. С годами привычки меняются, и теперь меня уже не назовешь трезвенником. — Вильгельм плеснул в стаканы, стоявшие на столике, коньяку из бутылки, неизвестно откуда возникшей в его руках, и вопросительно посмотрел на меня. — За встречу? — Глаза его жадно блеснули. Передо мной сидел осунувшийся, сильно постаревший человек с болезненными чертами лица и каким-то затравленным, измученным взглядом ввалившихся глаз.

«Вот так встреча, — подумал я, — что с нами годы делают? Почти старик… А был! И все эти превращения произошли с Вильгельмом за какие-то восемь лет».

— За встречу двух старых товарищей, конечно, надо выпить, — сказал я, поднимая стакан, — но у меня мало времени — через два часа я должен быть на звездолете и должен быть в форме.

— Понимаю, — хмыкнул Вильгельм, нисколько не обижаясь и даже, кажется, не замечая, что я ставлю свой стакан на место. — Ты, я вижу, удивлен. Задаешь себе, наверное, вопрос, почему я здесь и как умудрился дойти до такого плачевного состояния? Верно?

— Любопытно, конечно, — согласился я, — но за эти восемь или десять лет я встречался со многими парнями с нашего курса, и, знаешь, обычно в четырех случаях из десяти приходилось выслушивать разные сетования на неудачную жизнь, так что, старик, из меня трудно будет слезу вышибить. Во всех наших неудачах, как правило, мы сами виноваты. В университете ты был здоровым цветущим верзилой, одним из самых талантливых студентов, тебя тогда прочили чуть ли не в академики… И где теперь все это?

Вильгельм зажмурился и с наслаждением всосал в себя содержимое стакана. Лицо его покраснело, в глазах появился пьяный блеск.

— Все прошло, — сказал он. — Ты прав, все прошло. Я рохля, безвольный человек. Я все прошляпил, все. Из меня мог получиться неплохой исследователь, я и сейчас еще выдаю идеи, но это уже не то. — Вильгельм налил себе еще четверть стакана и без всякой видимой связи с предыдущим добавил: — Ах, какая она была красавица!

— Какая еще красавица? О чем ты?

— Да, все это из-за нее.

— Из-за кого?

— Из-за Марии. Ты должен ее помнить, она училась на историческом. Такая стройная красивая блондинка с огромными голубыми глазами.

— А… — сказал я, мучительно пытаясь сообразить, кого он имеет в виду. — Мария… Маша… Машенька… Блондинка… Голубые глаза? Как же, как же, припоминаю.

— Она была самой красивой девушкой на курсе.

Я утвердительно кивнул. «Надо же, не могу вспомнить самую красивую девушку курса. Позор. Вот они, годы-то. М-да…»

— После распределения я остался у Рихарда в Институте биологии высших позвоночных. Мы изучали биотоки мозга. Тогда этим многие занимались. Модное было направление. Я занимался тем же, что и все: снимал спектры излучений, записывал импульсы, ставил опыты на мышах, проверял, можно ли управлять биотоками мозга посредством передачи мысленных команд… Словом, телепатию все искал, но, как и у всех, у меня ничего не получалось… А в свободное время ухаживал за Марией, она тоже попала на нашу научную базу, только работала от другого института. Все шло гладко месяца три или четыре, пока я не сообразил, что она меня всерьез не воспринимает и считает просто хорошим рыжим парнем, другом — и только. Дошло это до меня поздновато, когда я уже зацепился крепко и надолго. Она мне тогда сразу сказала, чтобы я никаких иллюзий не питал. Догадываешься?

— Догадываюсь, — согласился я.

— Да, где-то на Земле у нее был парень. Она ездила к нему на каникулы, проводила с ним свой летний отпуск. Мне, конечно, было обидно, но я все же был рад за нее. Она говорила, что к Новому году, в крайнем случае к весне, ее любимый, его звали Юсти, устроит свои дела и прилетит за ней. Они поженятся… Как говорится, их ожидало счастливое будущее и я оказался совершенно лишним, а потому с головой ушел в работу, в опыты со своими мышами. И надо отметить, у меня появились некоторые успехи. Я изготовил небольшой аппаратец, наподобие фотографического, способный фиксировать сразу весь спектр излучений мозга. Наведешь на мышку, две секунды экспозиция, и картина готова… И вот здесь-то я сделал открытие. Оказалось, что если записанные биоволны снова излучать через передающее устройство, то мышь будет испытывать снова те же эмоции, что и в момент записи. Причем каждая мышка воспринимает только свои биоволны, записи излучений других мышей воспринимаются хуже или совсем не воспринимаются.

— Любопытно… — поддакнул я Вильгельму, искоса поглядывая на часы и понимая, что мой собеседник, кажется, увлекся подробностями своей работы.

— Забавно, верно, — продолжал Крюгер, не замечая моей озабоченности. — Здесь возможны некоторые аналогии с радио. Впрочем, тебе, наверное, это малоинтересно? Я отвлекся. Как я уже говорил, у Марии шло все хорошо. Весной на базе появился долгожданный Юсти, они