путем имитации похищения воображаемые опасности, связанные с нарушением половых запретов. Кроме того, определенную роль в длительном сохранении таких особенностей могли сыграть факторы психологического порядка — демонстрация естественного нежелания расставаться с родственницей, односельчанкой и т. п.

Развитие вирилокальности проходило в упорней борьбе с уксорилокальными традициями и сопровождалось появлением своеобразных компромиссных форм, многие из которых надолго сохранились в виде окостеневших пережитков. Таковы, например, рецидивы недолговременной (обычно до рождения первого ребенка) дислокальности, возвращение жены домой на время родов или поселение ее хотя и в семье мужа, но в особом изолированном помещении. Таковы же некоторые моменты широко распространенного комплекса обычаев избегания, в частности обычай, по которому жена должна избегать старших родственников мужа, не появляться с мужем в общественных местах и т. п. Таковы, возможно, также некоторые пласты в антагонистических элементах свадебной обрядности, в частности в той же инсценировке захвата или похищения невесты. С.П. Крашенинников, наблюдавший обычаи ительменов на стадии перехода к вирилокальному поселению, описывает их таким образом: «Когда камчадал, высмотрев себе невесту (обязательно в чужом, а не в своем острожке), пожелает на ней жениться, он переселяется в острожек, откуда родом невеста. Явившись к родителям невесты, он сообщает им о своем намерении и после этого работает, показывая свое удальство и проворство, услуживая всем пуще холопа и больше всего будущему тестю, теще и невесте, после чего просит разрешения хватать невесту… Кто схватит невесту, тот безвозбранно приходит к ней в следующую ночь и на другой день безо всяких церемоний увозит ее в свой острожек»[87].

Особый комплекс обычаев этой переходной эпохи связан с тем, что при смене уксорилокальности вирилокальностью, как правило, некоторое время еще сохранялся материнский счет родства. В то время как женщина поселялась в семье и роде мужа, ее дети не принадлежали к этому роду и по достижении известного возраста возвращались в семью и род матери. Здесь их ближайшим реальным родственником становился брат матери, дети которого в силу тех же порядков уходили к своему материнскому дяде. Племянник жил в доме дяди, работал в его хозяйстве, следовал его наставлениям. Семья или по крайней мере, ее дееспособная часть состояла не столько из родителей и их детей, сколько из дядьев и их племянников (авункулатная семья), а затем из одних братьев (выделенная недавно Ю.В. Бромлеем братская семья). Весь этот порядок, равно как и его надолго сохраняющиеся пережитки (преимущественно представления об особой близости между племянником и его дядей по матери), получил название авункулата[88]. Видоизмененным реликтом аванкулата некоторые советские этнографы считают известный у народов Кавказа, кельтов, германцев, славян обычай аталычества[89], предписывавший воспитывать детей не в своей, а в чужой семье. Впрочем, хотя авункулат получает широкое развитие в эпоху перехода от материнско-родового строя к отцовскому, в нем не следует видеть порядок, свойственный исключительно этой эпохе. В той или иной мере он известен и материнско-родовым обществам, где братья матери как доминирующая в коллективе категория мужчин были естественными защитниками и покровителями племянников.

Появление отдельных семей, ведших свое хозяйство, сопровождалось возникновением отдельной, обособленной от родовой, семейной собственности. Эту собственность мужчина стремился передать своим детям. Но материнский счет родства и порядок наследования исключали такую возможность, а развившийся в условиях авункулата компромиссный обычай — наследование от материнского дяди к племяннику-не способствовал, как и вся система авункулата, целостности отдельной семьи. Противоречие могло быть разрешено только коренной ломкой старых порядков. Начался переход от материнского счета родства и порядка наследования к отцовскому, от матрилинейности к патрилинейности. Как и переход к вирилокальности, это был длительный процесс, породивший своеобразные формы. Таков двойной счет родства и порядок наследования (билинейность, или амбилинейность[90]), при котором человек считался принадлежащим как к материнскому, так и к отцовскому роду, и в соответствии с этим претендовал на наследование в обоих родах. У многих племен и народов (меланезийцы, гереро Южной Африки, туареги Сахары и др.) получил распространение обычай, по которому собственность, унаследованная от сородичей, продолжала передаваться по материнской линии, добытая же собственным трудом передавалась от отца к детям. У других народов возник обычай передачи наследства от брата к брату, так как родство между ними было одновременно и материнским и отцовским. Тем не менее, раздел наследства часто сопровождался столкновениями между детьми и племянниками или братьями умершего, и обычно отец еще при жизни старался разными способами закрепить побольше имущества за своими детьми. Старый порядок упорно сопротивлялся новому, но по мере укрепления отдельной семьи как экономической ячейки общества материнский счет родства и порядок наследования постепенно вытеснялись отцовским.

Изменение счета родства и порядка наследования было, по выражению Энгельса, одной из самых радикальных революций, пережитых человечеством. Естественно, что первобытному человеку, в поведении и сознании которого особенно сказывалась сила традиции, это превращение далось очень непросто. Чтобы оправдать отход от заветов предков, он должен был прибегать к всевозможным уловкам и хитростям, помогавшим ему ломать традицию в рамках традиции. Возможно, что именно отсюда ведут свое происхождение некоторые обычаи, которые при всей своей кажущейся нелепости могли облегчить торжество новых начал. Таков широко распространенный в историческом прошлом народов Старого и Нового Света обычай «кувады»[91] — симуляции мужчиной акта деторождения. Яркое описание кувады у индейцев Амазонии оставил путешественник первой половины XIX в. д’Орбиньи: «Тотчас же по окончании родов мать и дитя погружаются в воду, и на другой день индианка отправляется на работу. Если женщина оказывается здоровой после родов, муж ее притворяется больным. Обычай требует, чтобы он лежал в своем гамаке, стонал, соблюдал строгий пост, совсем как наши европейские родильницы. Суетясь около него, соседи приходят поздравлять его с благополучным разрешением, изъявляя желание видеть его скорей на ногах. Он принимает это как должное и выслушивает все, будто в самом деле вытерпел всю муку родов»[92]. Со времен Бахофена большинство исследователей объясняют обычай кувады как борьбу мужчины за признание его отцовских прав и установление отцовского счета родства, хотя предложено и другое объяснение (В.К. Никольский), возводящее куваду ко времени перехода от группового к парному браку. Некоторые этнографы считают отражением перехода от материнско-родовых порядков к патриархату также и обычай «перемены пола» (травестизм[93]), существовавший у ряда индейских и сибирских племен и состоявший в тем, что мужчина стрекался от своего пела, надевал женское платье и выполнял женские обязанности, иногда вплоть до супружеских.

Но наступление патриархата не могло идти только в рамках традиции: рано или поздно оно должно было принять белее прямые и жесткие фермы. Выше говорилось, что уже в раннеродовой