В Берлине Мунк впервые после полугодовой разлуки вновь увиделся с Эвой Мудоччи. Как и следовало ожидать – так всегда было у Мунка, – их отношения вошли в фазу осложнений, хотя работа над портретом Эвы продвигалась; впрочем, насколько известно, Мунк так и не создал ни одной законченной версии ее живописного портрета. В Берлине он прислал ей в номер литографический камень, сопроводив его запиской: «Вот камень, что упал у меня с сердца». Этот камень художник использовал при создании изумительной литографии, получившей название «Брошь», – возможно, лучшего своего литографического портрета.

Мунку опять нездоровилось, он болел и одновременно много пил. («Ты и вправду болен? Или просто мучаешься с похмелья?» – интересуется Эва.) Следовательно, он не всегда бывал в форме – или в настроении? – для встреч с Эвой. Но в каком-то смысле им удалось возобновить отношения, что было не так-то легко. В своем анализе неспособности Мунка отдавать себя другому Эва проявляет незаурядное психологическое чутье:

Я горжусь тем, что люблю тебя, потому что это делает чистым все, к чему я прикасаюсь. Не знаю, хорошо или плохо ты поступил со мной – во всяком случае, наверное, ты не хотел ничего плохого, – ты хотел сорвать весенний цветок, а я же мечтала с твоей помощью достигнуть неведомого мне до сих пор высшего блаженства – окунуться в огонь жизни и освежить душу, хотела, чтобы ты ввел меня в этот огонь. Ты должен был это сделать, но не мог, потому что до сих пор не знал истинной любви с ее теплом, что указало бы путь, – и вот то, что на свой лад могло бы так украсить жизнь нас обоих, окончилось неудачей.

Мунк отреагировал на трудности в их отношениях тем, что сделал двойной графический портрет – себя и Эвы. Их лица объединяются в одно целое, пышные волнистые волосы женщины окутывают голову мужчины. На лице мужчины проступают слабость и бледность, он выглядит очень измученным. Это было бы еще ничего, но название, которое Мунк дал своему произведению, привело Эву в ярость. Мунк назвал картину «Саломея». Естественно, что Эве не понравилось сравнение с женщиной, которая потребовала принести ей на блюде голову Иоанна Крестителя.

Образ Саломеи – роковой женщины, чья страстность и мстительность способны привести мужчину к гибели, – в то время часто встречался в произведениях искусства и литературы. Можно только догадываться, что Мунк рассказал Эве о своих отношениях с Туллой Ларсен, но в любом случае он должен был как-то объяснить происхождение своей раны. Следовательно, Эва могла истолковать гравюру не просто как свое изображение в образе «Саломеи», но и как скрытое сравнение с Туллой.

Перед Рождеством они расстались – и не в самых лучших отношениях. Эва и Белла опять отправились на гастроли. Мунк же написал тете, что сразу после Рождества уедет в Любек. В письмах домой он ни разу не упоминает об Эве. При этом он часто вспоминает Туллу. Ей достается на орехи даже в рождественском поздравлении: «Наверное, она задумала сделать из меня Кристиана Крога номер два. Если бы ей это удалось – тогда бы я не потерял палец».

Однако поехал Мунк не в Любек, а в Гамбург. Перед этим он отправил Шифлеру телеграмму с оплаченным ответом, но забыл сообщить адрес, куда этот ответ следовало прислать.

На третий день после Рождества Мунк появился на пороге дома Шифлеров. Первым делом он «проинспектировал» расположение собственных картин и нашел его почти идеальным; единственное, что он нашелся сказать, – это то, что одна из картин нуждается в новой раме. По поводу же других произведений искусства и графики из коллекции Шифлера у него нашлось что сказать – за исключением нескольких работ, проходя мимо которых он демонстративно промолчал. Хозяину удалось вызвать Мунка на откровенный разговор о его искусстве. Художник сообщил, что стимулирует себя спиртным, когда что-то не получается, – по его словам, алкоголь действует на него как «удар плетью». «А интимные отношения с женщиной?» – спросил Шифлер, которого эта тема явно интересовала. Мунк отвечал, что при определенных условиях постельные утехи тоже могут пойти на пользу; но и алкоголь, и женщины – это слишком большая нагрузка, доказательством чему может служить хотя бы Андерс Цорн!

С этой темы Мунк естественным образом перешел на критику нравов Кристиании. «Книги Егера и драмы Ибсена оказали сильное влияние на людей, особенно на женщин, – заявил он. – Теперь женщины первыми начали домогаться мужчин, и отделаться от них совершенно невозможно. Таким образом, мужчина перестал быть господином над собственной половой жизнью, что до добра не доводит…»

«Спасибо за приятно проведенный день», – написал по-норвежски Мунк в гостевой книге семьи Шифлер. То, что он выбрал норвежский, можно истолковать как проявление ностальгии. Обычно жизнь не баловала его буржуазной семейной идиллией.

Из Гамбурга он наконец, как и обещал тете, направился в Любек, где, словно желая смыть с себя всякий след идиллии, первым делом отправился в бордель – впрочем, с намерением вполне невинным – порисовать. Результатом этого похода стала картина «Рождество в борделе» – выполненная несколько небрежно, но зато пронизанная особым настроением. На ней мы видим одинокого гостя, жалкую, но разукрашенную, как полагается, рождественскую елку и мадам с сигаретой, читающую книгу, – вероятно, Новый Завет.

Складывается впечатление, что Мунк приятно провел Новый год с семьей Линде. В отчете, посланном тете, он пишет, что дела его теперь идут замечательно, в особенности после того, как доктор сделал новый большой заказ – декоративный фриз для украшения одной из комнат огромной виллы. Тетя, исполненная доверчивой радости по поводу успехов племянника, тут же пишет ответ; она довольна, что у него есть возможность отдохнуть в «тихой гавани» доктора Линде: «По-моему, просто чудо, что тебе удалось целым и невредимым выпутаться из всех неприятностей».

Тем не менее денежные дела Мунка не настолько блестящи, как ему хотелось бы представить, потому что спустя несколько дней, оказавшись в Гамбурге, он одалживает у Шифлера 50 марок. Это оформляется как аванс – на гамбургской выставке к тому времени продали уже девять его оттисков. После этого Мунк возвращается в Берлин. Оттуда он посылает Яппе письмо, которое по тону сильно отличается от того, что было адресовано тете: «Подлая боль жжет меня изнутри, но когда я выпью так много, что рана успокаивается, – тогда я срываюсь». Мунк рассказывал, что, будучи в таком состоянии, он трижды вызывал на дуэль посторонних людей и лишь по счастливой случайности каждый раз удавалось избежать трагедии.

Однако не все было так безнадежно. Постепенно к Мунку приходило признание. Он очень много работал. И была надежда, что все устроится в личной жизни. Мунк признавался другу в те дни: «Сейчас я встречаюсь с Эвой М. – и не знаю, что тут будет да как».

Эва тоже не знала. Она вернулась с гастролей 1 января, но от Мунка вестей не было. Время шло, и в конце концов она дала знать о себе первая. Похоже, она была разочарована, но не очень удивлена тем, что Мунк не спешил продолжать общение.

Но тут произошло нечто неожиданное. Мунку пришла в голову идея написать Эву и Беллу вместе, и он решил немедля приступить к ее осуществлению. Явился к ним в номер, установил мольберт с холстом, пообещал приходить каждый день – и пропал. Несколько дней девушки с утра до вечера просиживали в номере, напрасно ожидая его появления. Эва была так зла, что когда случайно встретила его на улице, от ярости не смогла произнести ни слова. Вместо этого она позже написала ему разгневанное письмо: «Ты мне не друг – ты недостоин быть моим другом».