– Ему на ней двадцать лет, как раз перед самой войнойисполнилось, а это мама. Тут ей уже тридцать, а когда они встретились, былосемнадцать.

У женщины на снимке было усталое лицо, гладкие волосызачесаны назад, губы скорбно сжаты. Чувствовалось, что жизнь обошлась с нейсурово. Она по виду годилась в матери тому, кто улыбался ей с соседнейфотографии.

– Дед мой еще до войны помер, два маминых брата в Финскуюсгинули, жила она с матерью. Тяжело жили. Да и кому тогда легко было? Издеревенских никто с войны не вернулся. А тут пленных пригнали. Смотрели на них,как на диковинных зверей. В первую зиму их на железку гоняли. Идут черездеревню, еле ноги волоча, мама на него сразу внимание обратила – мороз, а он,считай, босой, кашлял страшно, доходил уже. Их в ту зиму больше половиныпомерло. И так ей жалко его стало, откуда только жалость эта взялась, ведьвраги вроде. Подследила она, когда их назад погонят, и сунула ему в рукиотцовские валенки. С этого и началось. Самим жрать нечего, а она его встретит ихоть картофелину, а положит в карман. Потом они здесь работать стали. Подеревне ходили без конвоя, да и куда было бежать? Приглядывали за ними восемьсолдат, и офицер с ними. Часть в селе стояла, далеко отсюда. Офицер у ЛюдкиКулаковой прижился, все больше пил. Он контуженый, пить ему никак нельзя было,а напьется – и давай над пленными глумиться, какое ни на есть, а развлечение.Мама рассказывала, что отец работящий был, он ведь тоже из деревни. Никакойработы не боялся, и руки золотые. О таком-то муже только мечтать, одна беда –пленный. Конечно, в деревне быстро прознали, все ж на виду, ничего не скроешь.Пошла гулять молва, были те, кто стыдил ее, обзывали по-всякому, а она зубысцепит и молчит. Бабушка, царство ей небесное, в обиду ее не давала, характер унее был крутой, а дочери говорила: «Любишь – значит, так тому и быть». Но,конечно, душа за дочь болела. В то время за такое и посадить могли. Хоть бабкаи смеялась: дальше Севера не сошлют, но боялись, конечно. Как на грех, один изсолдатиков на маму глаз положил, а она ему от ворот поворот. В деревне ее оченьосуждали, и он злился, кому ж обидно не станет, что ему другого предпочли.Долго он маму обхаживал, пока она братом не забеременела, живот уж заметен был,когда он отстал, но злобу затаил, и в деревне пересудов еще больше стало. Братродился в сорок восьмом. Тут разговоры пошли, что вроде немцев отправлять домойначнут. Отец маму уговаривал, потерпи, говорит, когда-нибудь это кончится,поженимся, ко мне уедем. Очень он ее любил, а она без него жизни не мыслила. Вто утро прибежал он домой, маму с ребенком проведать, и вроде сказать ей хотелчто-то, да не успел. Вернулся в монастырь, она ждала его позднее, а он непришел. Мама забеспокоилась, сама к нему побежала, а охранник, солдатик этотсамый, погнал ее, еще и паскудой обозвал. Сердце у нее было не на месте,изболелось все, видно, чувствовала беду. А потом взрыв. Охрана мечется, офицерчто делать не знает, а из завала стонут. Говорит, сутки слышно было, как людикричали, потом все стихло. Приехала комиссия, поболтались тут и уехали. Мамахотела правду искать, но бабка сказала: «Не лезь. Мужу ничем не поможешь, асебя погубишь». Через полгода я родилась. Вот и вся история.

– Вы считаете, взрыв не был случайностью? – вздохнулая.

Маша усмехнулась:

– Да тут в этом никто не сомневается. Убили их. Вспоминатьтакое не хочется, вот и помалкивают.

– Мама ваша фамилию солдата, что глаз на нее положил, неназывала?

– Как же, Степка Петренко. Когда его демобилизовали, онуехал отсюда, а трое его дружков остались. Женились, детей завели, тольконикому из них счастья не было.

– Насчет счастья вы, пожалуй, правы, – заметилая. – Не только им самим, но и детям их до старости дожить не удавалось.

– Бог шельму метит, – отрезала Маша.

– Создается впечатление, что богу кто-то помогает, –тихо сказала Женька. Маша поначалу внимания на эти слова вроде бы не обратила,но вдруг нахмурилась и задумалась, а Женька продолжала: – Вот Наталья, кпримеру, послушница из монастыря. Внучка одного из солдат, которые пленных охраняли.

– Это вы на что намекаете? – насторожилась Маша.

– Я не намекаю, – ответила Женька. – Но есливыяснится, что это убийство…

– Убийство? Кому ж надо девчонку убивать? – удивиласьМаша. Признаться, этот вопрос и мне не давал покоя. – Я вам такскажу, – сказала Мария. – Никому из них я зла не желаю, хоть и свелимаму в могилу раньше времени, да и нам с братом досталось немало, не знали, какнас обозвать и что сказать пообиднее. Но и переживать из-за того, что кого-тоиз них господь прибрал, я не собираюсь. Нет у меня к ним жалости.

– Маша, – начала я тихо. – Мы вас ни в чем необвиняем. Но вы же современный человек, должны понимать: если в деревнепроисходят все эти странности, значит…

– Я Наталью в яму столкнула? – усмехнулась она. –Смех да и только. Идите, доносите кому считаете нужным, пусть проверяют, мне-точто? Я про себя знаю, а если есть за мной какой грех, пусть докажут.

– А волчий вой, а надпись на кресте? Кто-то ведь написал нанем цифру «25»?

– Я не писала.

– И не догадываетесь, кто бы это мог быть? – осторожноспросила я. – В деревне несколько лет происходят странные вещи, людибоятся и… кто-то ко всему этому руку приложил.

– Не знаю. Ищите, – пожала она плечами.

– Хорошо, – вздохнула я. – А этот крест, накотором сделали надпись. Откуда он взялся?

– Крест Слава поставил, – спокойно ответила она. –Когда стало ясно, что памятника невинно убиенным здесь не будет, он и поставил.Многим это не по нраву пришлось, но крест без надписи, вот и промолчали.

– Почему Слава вдруг решил поставить крест? – удивиласья.

– Ну, так, по слухам, отец его здесь погиб.

– Как отец? Нам сказали, его отец руководил строительствомжелезной дороги?

– Все так. Когда его перевели дальше на Север, жена его вРождествене осталась. Сначала думали – временно, может, жилья там нет. Нопотом… я ведь говорю, в деревне ничего не скроешь.

– У нее был любовник? – очнувшись, спросила Женька.