Рафаэля, чем других русских литераторов. С оценкой Сабанеева согласились многие – но, конечно, не в тех случаях, когда речь заходила о русской самобытности Пушкина – главной теме юбилейного года в русском Париже.

Классический Пушкин

То, что Сабанеев преподносит Пушкина как поэта классического по духу, не было оригинальным. Сравнение Пушкина с Моцартом и Рафаэлем встречалось повсеместно. Но акцент на европейской, классической стороне творчества Пушкина приобрел особое звучание для представителей эмиграции как ответ на попытку Советов «узурпировать» поэта[341]. Классический, формалистский образ Пушкина, созданный эмигрантами, получил наиболее яркое выражение в трудах литературного критика Д. С. Мирского, титулованного дворянина (урожденного князя Дмитрия Святополк-Мирского), который написал свои первые эссе о Пушкине для западных читателей. В представлении Мирского Пушкин был аристократическим, классическим, европейским художником, творчество которого лучше всего изучать с помощью формалистических методов. При всех своих политических разногласиях с Мирским, Ходасевич, один из самых выдающихся зарубежных пушкинистов, поддерживал его позицию, не приемля попытки философа и богослова Сергея Булгакова трактовать творчество Пушкина с религиозной точки зрения. Поэт не был ни пророком, ни учителем, ни предводителем всего русского, утверждал Ходасевич: «…всего лишь поэтом жил, хотел жить и умер Пушкин» [Гальцева 1999: 488–493]. В своей книге «История русской литературы» (1926) Мирский указывал, что «к 1818–1820 гг. основа пушкинского поэтического стиля была заложена и уже не менялась до конца. Это французская классическая основа» [Мирский 2005: 165]. Самая характерная черта этого стиля – особенно озадачивающая воспитанного на романтизме читателя – полное отсутствие метафор и образов. Как уверяет Мирский, «вся система пушкинской образности построена на счастливом использовании mot juste (точного слова), поэтическое воздействие – на метонимиях и тому подобных чисто словесных риторических фигурах» [Там же].

В эссе 1928 года, которое было переиздано в 1937 году в юбилейном сборнике Путермана, посвященном Пушкину, Мирский охарактеризовал отношение поэта к Европе как «трагическую иронию»: «Есть трагическая ирония в том, что можно назвать романом Пушкина с Европой» [Мирский 2018: 71]. Пушкин «больше, чем всякий другой русский писатель… любил и испытывал ностальгию по Западу, считая его подлинным прибежищем духа, его home». Однако «его творчество, обожествляемое в России, не вызвало никакого отклика в Европе. Франция была к нему особенно жестока: “Ваш поэт плоский”, – говорил Флобер Тургеневу». Суждение Проспера Мериме, который перевел несколько повестей Пушкина, оказалось не более лестным. По словам Мирского, «Мериме испытывал к Пушкину некоторый интерес, но не потому что признавал в нем великого поэта, а скорее потому, что этот “афинянин среди скифов” представлял собой в его глазах любопытное зрелище». И сегодня, сетует Мирский, когда вся Европа очарована русскими писателями, она «…осталась при прежнем мнении о Пушкине, мнении Флобера». Равнодушие к Пушкину, как поясняет критик, было обусловлено качествами, присущими творчеству поэта:

Ни одной из «славянских добродетелей» в нем не найти. Он и не мистичен, и не глубок, и не варвар. Он не близок ни к Богу, ни к Природе, ни к Подсознательному. <…> Его мир человечный и разумный, им управляют законы морали и логики. Его стиль отличается сдержанностью и целомудрием, очищен от всякой экзотики, лишен неопределенности и неясности. Но как заставить французов поверить, что Россия произвела на свет великого поэта, не меньшего классика, чем Расин [Там же].

Ясность стихов Пушкина, которую Мирский приравнивает к классицизму, противостоит «романтическим сумеркам», ее логическая линия противостоит «эмоциональному цвету»: «Пушкин не считал поэзию враждебной разуму, скорее, он видел в ней форму разума» [Там же: 72].

Критик предупреждает: «Всякая классическая поэзия в восприятии требует определенного усилия, доброй воли, которая не возникает вдруг» [Там же: 71]. Классическая поэзия опирается на тысячелетнюю традицию и влияние элит, обладающих точным и неколебимым вкусом, или на воздействие какой-то другой внешней силы, имеющей авторитет и престиж. Мирский опровергал идею о том, что Пушкин был «продуктом русского народа». «Гений Пушкина был порожден высокой и своеобразной космополитической цивилизацией русского дворянства», – заявил он в 1923 году [Mirsky 1923:71–84]. Такие аристократические воззрения в конечном итоге навредили Мирскому после того, как он вернулся в Советскую Россию в 1932 году. Легко быть сторонником элитизма в эмиграции, но продолжать настаивать на том, что Пушкин был поэтом аристократии, в Советском Союзе было весьма неосмотрительно. В выступлении 1934 года Мирский утверждал, что в конце жизни Пушкин склонил голову перед царизмом и перешел на политически консервативные позиции. Через два года под политическим давлением он признал свою ошибку, но проступок был слишком велик, чтобы его можно было простить, тем более в юбилейный год. 3 июня 1937 года Мирского арестовали. Он умер в лагерной больнице в январе 1939 года.

Подразумеваемый «объективизм» формализма, как представляется, служил своего рода убежищем от опасностей, которые таила в себе изменяющаяся в 1920-х годах политика Советской России. Казалось, что гораздо безопаснее было заняться изучением литературных приемов, чем вступать в идеологические баталии. Но в 1930-е годы слово «формализм» приобрело скверный оттенок. Мирский отмечал «наготу и почти абстрактность» пушкинского стиля [Мирский 2018:72], для которого непредсказуемые оттенки смысла и фонетические находки приобретают огромное значение, – однако в Советском Союзе, где Луначарский еще в 1924 году осудил эпоху формализма как «бессодержательную эпоху, культуру классов, потерявших содержание» [Луначарский 1963–1967, 7: 421], такой подход был в высшей степени неуместен. Как и то, что стихотворения и прозу Пушкина Мирский называл «образцом формы, “прекрасными предметами”, вышедшими из рук высокого и добросовестного ремесленника» [Мирский 2018: 72]. Критик обращал внимание читателей на не имеющее себе равных литературное мастерство Пушкина, к которому, по его мнению, «никто не смог приблизиться в последующие годы». Для Мирского и других эмигрантов Пушкин представлял собой потерянный рай, потому что он обладал такими качествами, как «разум и здравый смысл, мужественная сила и душевная гармония, ясно выраженная человеческая страсть и сознательное мастерство», которые отсутствовали в русской литературе более позднего, девятнадцатого века, не говоря уже о политическом хаосе века двадцатого [Mirsky 1989: 122–123].

Представление Мирского о Пушкине как о поэте-классицисте и добросовестном ремесленнике во многом перекликается с неоклассическим духом 1920-х годов, в особенности с взглядами на искусство Жака Маритена, которые он изложил в эссе «Ответственность художника» и которые послужили образцом для «Музыкальной поэтики» Стравинского. Искусство, согласно схоластической теории Маритена, «есть некая потенция Практического Интеллекта, а именно та его потенция, которая относится к сотворению долженствующих быть сделанными предметов» [Маритен 1991:172]. Рационально создавая предметы искусства, художник тем самым становится сопричастным божественной тайне творения. Возможно, Пушкин не был понятен Флоберу и его современникам, но эмигранты могли