В канцелярии командующего работали толмачи и более квалифицированные переводчики, которых постоянно не хватало; в 1727 году Левашов даже был вынужден отсылать получаемые письма к командующему для перевода. После жалоб Долгорукова в корпус были присланы новые кандидаты на эти должности из числа татар, но в 1730 году. Левашов докладывал, что из присланных четырех десятков человек 25 «померло», а несколько человек отпущены и осталось всего десять, которых надо еще обучать «персицкой грамоте», так что приходится нанимать местные кадры.

Особо же генерал выделял своего личного переводчика Муртазу Рамазанова сына Тевкелева, служащего Коллегии иностранных дел и родственника известного Кутлу-Мухаммеда (Алексея Ивановича) Тевкелева — «старшего переводчика в секретных делах» Петра I в Персидском походе 1722 года, а затем посла к казахскому хану Абулхайиру. Муртаза не только переводил для своего начальника необходимые документы, но и расспрашивал и записывал показания прибывавших с донесениями российских «шпионов»; сам участвовал в ответственных миссиях с посольствами к афганскому предводителю Эшрефу в 1728 году и к шаху Тахмаспу в 1730-м. Позднее Тевкелев перешел на работу в Коллегию иностранных дел и в качестве асессора ее «восточной экспедиции» участвовал в 1737 году в переговорах о мире с турками на Немировском конгрессе. Другой специалист, служивший в крепости Святого Креста Ибрагим Уразаев, погиб в сентябре 1729 года, участвуя вместе с казаками в боевой операции по возвращению захваченного горцами скота.

Отбывая из Баку в Москву в марте 1728 года, Долгоруков оставил в Баку при Румянцеве еще одного опытного переводчика, Тимофея Бицына (Байцына), и канцеляриста Коллегии иностранных дел Вощажникова. Из этой же коллегии на время присылались и другие работники — например, секретарь Игнатий Тельс, переводчики с персидского и грузинского языков Лев Змеев (или Залеев), ездивший в Иран с П.П. Шафировым, и Константин Рум.

Важной проблемой для администрации на протяжении всего времени существования Низового корпуса оставались его «коммуникации». Изучавший путешествия русских послов в Закавказье в XVII веке М.А. Полиевктов, сравнивая их продолжительность с затратами времени на прохождение тех же маршрутов в 1920-х годах, утверждал, что при первых Романовых «Северный Кавказ отстоял от Москвы почти в 35 раз дальше, чем в наши дни». В петровские времена ситуация едва ли сильно изменилась. Не случайно князь Долгоруков гордился тем, что наладил почтовую гоньбу и бумаги из Баку приходили в Решт за семь — десять дней; однако это почтовое сообщение осуществлялось благодаря поддержке муганского хана Али Гули и астаринского Мусы-хана и зависело от их верности. Со столицей же поддерживать сношения было намного труднее: почта из центра шла только до Царицына — дальше надо было полагаться только на себя, особенно зимой, когда даже император, пускаясь в путь, сильно рисковал. «Мы замерзли не дошед до Царицына за 113 верст», — писал Петр I Апраксину на пути из Астрахани в Москву 28 ноября 1722 года.

Опытный чиновник и дипломат П.П. Шафиров, отправившись зимой 1730/31 года в Иран, был поражен открывшимися перед ним «великими пустотами и степями» на окраине империи. «Минувшего декабря 23 дня приехал я в Астрахань, — писал он императрице Анне Иоанновне, — в котором пути моем, а особливо от Саратова в нынешнее зимнее время немалой имел труд в степных проездах, ибо от Саратова до Астрахани на деветистах верстах, кроме трех мест, никакова жилья не имели и принуждены были со всеми при мне начевать на степях; между чем немалые были стужи и жестокие ветры, от чего захолодился и зело ослаб в здоровье своем и принужден был для того принимать лекарства и пускать кровь».

Дальше путешествие оказалось еще труднее: в январе дипломату и его свите пришлось преодолеть «блиско пятисот верст» от Астрахани на юг, страдая «от стужи и вьюги в степи голой и болыни нежели на трехстах дватцети верстах никакого жилища, а на сте дватцети ни воды, ни камышу, а не то что какого лесу имеющей». В письме Остерману, отосланном 8 января 1731 года из одного из гребенских казачьих городков, барон передал: «…последней в Гилянь с указами отправленной и вчера сюда приехавшей офицер сказывал мне, что 2 недели от Царицына сюда, где только пятьсот верст обретаетца, в пути был, ибо все де почитай пешком шел от неполучения лошадей, и которые получил, и оные были так худы, что не ходили». «А из Гиляни, — продолжал Шафиров, — привезены при сей реляции моей приложенные от господина Левашова письма от 22 ноября, а пришли сюда вчерашнего числа. И то тако ж зело медленно, ибо слышу, что по всей дороге отсюда до крепости Святого Креста на четырехстах верстах только одна перемена отсюда в трехстах дватцети верстах, а за 80 верст до той крепости. А оттуда до Дербеня, от Дербеня ж до Низовой, а оттуды до Баки и до Рящя ездят по 200 и по 300 на одних лошедях». Кроме того, дорога была опасной, и гонцы попадали в плен к калмыкам либо погибали от рук горцев. Даже и спустя сто лет путешественники преодолевали путь от Астрахани до Кизляра за две недели под охраной конвоя.

В самом лучшем случае депеши из Ирана прибывали в Петербург за месяц; но, например, донесение Левашова от 27 февраля 1728 года было получено в Коллеги иностранных дел ровно через пять месяцев, 27 июля. Коллежские чиновники считали путь от Москвы до Астрахани в 1760 верст (от Петербурга — еще больше), так что отправлявшимся курьерам приходилось выдавать немалые деньги, ведь только прогоны от столицы до крепости Святого Креста на две подводы составляли 22-23 рубля; кроме того, посланцам порой выдавали на руки жалованье за два месяца и еще пять или десять рублей на непредвиденные расходы.

Морской путь был более коротким, но и более опасным и непредсказуемым, поскольку, как указывал тот же Шафиров, корабли «по месяцу за противным ветром и на одном месте стоять принуждены». К фельдъегерской работе привлекалось огромное количество служилого люда, прежде всего армейские солдаты и офицеры. Жизнь многих из них так и проходила на бесконечных дорогах империи, где иные из гонцов пропадали «безвестно». Поэтому, кстати, отправителям корреспонденции приходилось одновременно другим путем посылать «дупликаты», «трипликаты» и даже «квадропликаты» своих распоряжений и доношений.

В XVIII столетии почта двигалась со скоростью десять верст в час, то есть при непрерывной езде гонец в сутки мог одолеть 240 верст. Только в следующем веке некоторое улучшение дорог позволило фельдъегерям Николая I достичь максимума скорости — 300-350 верст в сутки со страшным напряжением сил и опасностью для жизни. «Приходилось в степях, при темноте, сбиваться с пути, предоставлять себя чутью лошадей. Случалось и блуждать, и кружиться по одному месту. По шоссейным дорогам зачастую сталкивались со встречным, при этом быть только выброшенным из тележки считалось уже счастием. Особенно тяжелы были поездки зимою и весною, в оттепель; переправы снесены, в заторах тонули лошади, рвались постромки, калечились лошади…» — вспоминал тяготы службы старый фельдъегерь в середине XIX века.

О «гражданских» чиновниках и тем более «канцеляристах» колониальной администрации нам почти ничего не известно, за исключением многочисленных жалоб начальников на отсутствие необходимого числа «писарей». Эти персонажи выходили из тени, только если в рутину казенных дел врывались страсти, заставлявшие обращать на них внимание самого высокого начальства. Так, осенью 1731 года несшие тяготы службы на гиблом южном берегу Каспийского моря канцеляристы Алексей Попов и Андрей Пырьев не придумали ничего лучше, как явиться к Левашову с доносом «по первому пункту» на жену «студента иностранной коллегии» Алексея Протасова (можно предположить, их более удачливого сослуживца), обвинив ее в оскорблении «превысокой чести ее императорского величества». По словам доносителей, Вера Протасова якобы заявила: «У нас и во дворце то как сама, так и все бляди».