Впрочем, кажется, многие из попавшихв тюрьму долго не сидели. Цитируемая книга сбора штрафов неоднократно упоминает, что подследственные платили «за скорое освобождение» от 15 до 50 рублей — и выходили на волю. Жителю Лашемадана Усейну пришлось заплатить целых 200 рублей — но и вина его была немалой: в 1731 году он подкупил «российского шпиона» Держиду и приказал тому «привесть в Лашемадан бунтовщиков и зажечь дом скороходского старосты», служившего русским; еще на 300 рублей были оштрафованы крестьяне деревни Пишегураб — за то, что знали про подкуп, но не донесли.

Штрафам подвергались целые селения. В том же 1730 году «за необъявление следующих через оные деревни бунтовщиков» жители шести сел должны были заплатить огромную сумму — 1513 рублей. С другой стороны, верноподданных власть поощряла; сам Левашов выдал «премию» в 500 рублей «обывателям», которые осмелились напасть на повстанцев.

У более серьезных «бунтовщиков» конфисковывалось движимое и недвижимое имущество (например, дома или караван-сараи), которое затем описывалось офицерами и, как это было принято в России, продавалось с торгов или сдавалось на откуп. Наиболее опасных предводителей после соответствующих «розыскных» процедур казнили; так, в начале 1729 года на площади Решта был повешен за ребро местный «главный бунтовщик и всенародной развратник» Хаджи Мухаммед. «Удивительно о поганом здешнем народе! — сокрушался в донесении к Долгорукову по этому поводу Левашов. — Ведая оного плута по достоинству к наказанию, со всех сторон многое множество народу собралося, и многие, утаеваяся под боязнию, вздыхали и плакали, ибо всех поморских краев якобы о избавлении от России надежда на оного была». Казненный, похоже, был «бунтовщиком» убежденным и, по словам генерала, брал пример с атамана Стеньки Разина, который якобы гостил у его отца, а самого Мухаммеда называл «сыном».

Российской администрации пришлось столкнуться и с феноменом самозванства, знакомым по собственному отечеству. В 1726 году некий Измаил (по турецким данным, дервиш) провозгласил себя сыном покойного шаха Султан-Хусейна и утверждал, что сумел уйти из осажденного Исфахана в Багдад, а оттуда явился в Гилян. Он рассылал воззвания и повсюду возил с собой самодельную «печать шахову» и письмо «отца», якобы пославшего его продолжать борьбу за освобождение Ирана.

Воинские «партии» неоднократно громили «шаховича»; в мае 1730 года это сделали капитан Патцын и муганский хан Али Гули:«…более ста человек их потонуло в Араксе, когда от наших бежали, с тритцеть человек побито, да пять человек в полон взято, которых тамо велел повесить, а отогнатой скот наших весь возвращен и хозяевам отдан». Но каждый раз Измаил ускользал, а затем вновь появлялся, собрав вокруг себя две-три тысячи приверженцев, пока, наконец, в начале 1731 года известный мятежник, «в волости Мусулинской первой старшей Мирфазыл», не убил самозванца, после чего явился к русским с повинной и был прощен — правда, вскоре «от лехкомыслия вновь изменил».

В январе 1727 года, объезжая порученные ему владения от Решта до Дербента, князь Долгоруков доносил императрице Екатерине I: «Во всех провинциях, коими я ехал, с великою радостью меня встречали ханы, солтаны и все старшины, по их обычаю, с своими музыками и во всем меня довольствовали; не токмо которые в нашу порцию достались, но которые по трактату и не в нашей порции, все… просят меня, чтобы я их принимал в протекцию российской империи… И так весь здешний народ, желая вашего императорского величества протекции с великою охотою, видя, какая от нас справедливость, что излишнего мы с них ничего не требуем и смотрим крепко, чтоб отнюдь ни мало им обиды от нас не было, и крепкими указы во все команды от меня подтверждено под жестоким штрафом; а которые в турецком владении, так ожесточены, вконец разорены, и такое ругательство и тиранство турки делают, как больше того быть нельзя. И так все народы, как христиане, так и басурманы, все против них готовы, только просят, чтоб была им надежда на нас».

Однако генерал явно приукрашивал ситуацию, его подчиненные были несколько иного мнения. «Яко овцы посреди волков находимся», — писал начальнику в октябре того же года Левашов. Недовольство турецкими набегами не означало безоговорочного признания российской «протекции». Волнениям в российской «порции» Ирана способствовали и репрессии против «подозрительных», и «мнимые друзья» — турки, укрепившиеся в Ардебиле. К ним бежали недовольные российской администрацией местные «владельцы», чиновники, «старшины», в том числе и те, которые прежде служили «добро и верно». Так, например, сдавший Баку «доброжелательный» Дергах Кули-бек сначала разоблачил перед русскими своего султана, но уже через год стало известно о его измене. «…открылася конспирация сего Дерла Гули беки, которой с Хаджи Даудом согласился, чтоб ему к тому назначенному дню несколько войска из Шемахи к Баке прислать, которого помощию и с своими подчиненными кызылбашами он российский гарнизон вырубить хотел и с городом под турецкую власть поддаться. Как сие открылось, то он с тремя главнейшими спасся и в Шемаху уехал. А из других бакинских обитателей несколько были казнены, а другие в Россию в ссылку посланы, кроме немногих из простых людей, которые не имели в том участия», — указал в своем политико-экономическом описании приобретенных провинций майор артиллерии Иоганн-Густав Гербер в 1729 году. Об «измене знатных» в Баку писал в сентябре 1727 года В.В. Долгоруков.

В апреле 1725 года бакинский комендант Остафьев докладывал, что «мужики градские и деревенские Бакинского уезду, которые увезены были по неволю з бывшим юзбашою Даргою, из Сальян возвращаютца в прежние свои бакинские деревни и в домы многие пришли, а он Дарга живет в Сальянах». По их заверениям, все они «дожидаютца тепла и хотят итти в Баку просить прощения в вине своей, такожде и Дарга думает хануму и наипа (виновников гибели отряда Зембулатова. — И. К.) убить и головы их привесть в Баку и просить прощения ж».

Как сообщал Гербер, «в 1727 году вышеписанной Дерла Гули бек просил прощения и, оное получа, ушел только из Шемахи и стал опять быть под российскою властию и в подданстве». В 1729 году Левашов сообщал, что от турок вернулся в Астару сбежавший ранее Айдар-хан и еще четыре «салтана», которых простили и приняли. Наиболее авторитетных из них, как Дергах Кули-бека, русское командование считало полезным держать на службе. «Умняе его не вижу», — писал Румянцев в Москву в 1730 году. В том же году Дергах Кули-бек вновь «ушел» — теперь уже на службу к шаху; однако спустя два года получил прощение, возвратился и жил в своем дворце в селении Маштага на Апшероне, но уже никаких должностей не занимал.

В 1727 году муганский султан Рамазан и сальянский наиб Гардали-бек вели переписку с шахом Тахмаспом и Хаджи-Даудом. «Счастливому командующему, нашему Аджи Давуд хану, ныне указ шахова величества Тахмасиба на имя мое и Муса беку прислан а особливо вашей милости, а как сие письма получив и в скорости брата своего Мамед хан бека в деревне Жевать вышли, чтоб мне с ним видеться, а со мной ныне русских людей только десять человек, а другие с бригадиром и вы себя содержите без опасения; пожалуй времени не упущай и скоро суды приезжай», — писал Рамазан, но его гонцы в Шемаху были перехвачены. Султан был разоблачен наибом Али Гули, который сообщил русским властям: «Рамазан солтан сего апреля месяца обещал 200 лошадей дать под драгун и в своем слове не устоял, а я, нижайший, усмотрел за ним, что он неприятелем является, и я несколько людей своих по всем дорогам разставил, которые указ за печатью шаха Тахмасиба и письма от Хаджи Дауд хана за печатями достались и в мое руки отдали… Да к прежнему наибу, который в Сальянах убил подполковника, Мамед Усейна беку писал Гардалибек, и оное письмо попалось мне за печатью его, Гардалибека, и отнес в крепость и счастливому полковнику отдал. Да еще от Хаджи Дауд хана к Гардалибеку письмо, которое ему же, полковнику, отдал…»