Яна запускает пальцы в волосы, ерошит их, потом тихо говорит:

– Давай ты, Оль, у тебя почерк красивый.

Кивнув, Ольга слюнявит карандаш и пишет большими печатными буквами: «Мы знаем, что вы…» Буквы получаются ровные и аккуратные, как будто писал взрослый. На палочке от «ы» карандаш высыхает, линия становится бледной, и Оля надавливает сильнее. Толстый кончик карандаша сминает тетрадный листок, и Яна перестает дышать. Оля еще раз облизывает карандаш, и ее высунутый от напряжения язык становится малиново-красным.

«Мы знаем, что вы убиваете детей. Если вы не перестанете – мы все расскажем», – выводит она и передает листок Фильке. Тот складывает его вчетверо; дрожащие пальцы оставляют на бумаге пятна. Филька собирается положить записку в карман, но в последний момент передумывает и впихивает ее Яне. Тетрадный лист уже стал влажным и мятым, каким-то стыдным. По нему сразу видно, что затея их – дурацкая. «Фигня какая-то», – хочет сказать Яна. Вместо этого она выдавливает:

– А вдруг это не он?

– Как это – не он? – удивляется Ольга и вынимает записку из ее руки. Снова слюнявит карандаш – на этот раз синий – и подписывает все теми же красивыми буквами, только маленькими: «Секретно. Лично в руки». Язык у нее теперь пурпурный, как у змей горыныча в детсадовской книжке.

– Доела? – ледяным голосом спрашивает теть Света. – Иди отсюда.

Яна хватает свою тарелку и несет к раковине. Черная туча по-прежнему висит над столом, и это – первый глухой рокот. Вулкан набирает силу. Яна, как автомат, открывает воду.

– Я кому сказала – выметайся отсюда. Не мозоль глаза.

Папа шуршит газетой и, не глядя, подвигает к себе сигареты и спички. Яна быстро, но бесшумно, чтоб ни в коем случае не грохнуло, опускает намыленную тарелку и выскальзывает из кухни.

В большой комнате она застывает перед книжными полками – все либо скучное, либо прочитанное много раз. Подумав с минуту, она выхватывает сборник рассказов О’Генри и забирается с ногами на подоконник большого, почти во всю стену, окна, выходящего на север. Сквозь щели сквозит так, что ноги мгновенно застывают. Но выступающее из стены окно отделено от комнаты плотными портьерами и тюлем, и, сидя здесь, Яна не попадется случайно на глаза: ее заметят, только если будут нарочно искать.

Прижав книгу к коленям, Яна смотрит в окно. Дождь яростно черкает по стеклу, оставляя тонкие, почти горизонтальные линии. Записка, предназначенная убийце, жжет карман. Они так и не отнесли ее – слишком далеко идти в такую погоду, – и Яна зачем-то забрала ее домой. Не оставила в куртке. Переложила в домашние штаны так, чтобы уголок торчал из кармана, подписанной стороной наружу.

Иногда порывы ветра так сильны, что отдергивают дождь, как занавеску, и тогда на секунду становятся видны сопки и свинцовые пятна озер. Яна думает о Голодном Мальчике – каково ему сейчас. Наверное, замерз и промок. С минуту Яна размышляет, что бы делала на его месте. Наверное, попыталась бы укрыться в стланике, забилась в корни под самым большим и густым кустом. Там даже в дождь почти сухо… Штормовые порывы рвут дождевую завесу в клочья, и несколько мгновений видно даже белую полосу взбесившегося прибоя. За ней, за границей мира – серая клубящаяся пустота. Может, Голодный Мальчик сейчас прячется в ней. Может, он живет там и оттуда приходит, чтобы поиграть с ними. Чтобы поесть.

Яна понимает, что должна ненавидеть его, но у нее не получается. Она сжимает кулаки, стискивает зубы и щурит глаза. Твердит беззвучным шепотом: «Он съел маму. Он съел маму. Это все из-за него». Она старается изо всех сил, но ничего не получается. Ей просто хочется никогда больше не приходить на Коги и не разговаривать о нем. Даже не вспоминать. Ненависть не приходит. Яна не чувствует даже страха.

У нее вообще плохо получается чувствовать то, что она должна.

Ветер свистит сквозь щель так, что больно ушам, и Яна вспоминает прошлую зиму.

…Она просыпается за десять минут до будильника от дребезжания окон и пронзительного воя. Из коридора сквозь застекленную дверь падает полоска света – папа с теть Светой уже встали. Яна чует табачный дым и запах жареной колбасы, но не торопится вылезать из-под одеяла. В животе порхает сладкое предчувствие. Она лежит в теплом коконе темноты и слушает, как буран яростно колотит в окна кулаками, пока будильник не начинает сварливо перекрикивать дикие вопли ветра.

Радио на кухне бормочет тихо и неразборчиво; слова теряются за шорохом папиной газеты, постукиванием вилок и завыванием ветра. Лизка отхлебывает свой слабенький чай с таким противным звуком, будто вода уходит из ванной. Хочется отвесить ей подзатыльник. Яна подхватывает яичницу, как перышко, и глотает, не жуя, чтобы не упустить ни слова, но все равно вздрагивает, когда бодрый бубнеж диктора вдруг прерывается другим голосом, четким и близким. «Внимание. В связи с погодными условиями занятия в школе отменяются для учеников с первого (Яна перестает дышать) по пятый класс».

Ей хочется завизжать от восторга, но вместо этого она только склоняется над тарелкой, пряча лицо.

– Ну слава богу, хоть Лизку в сад не тащить, – говорит папа.

– Проследи, чтобы она доела, – говорит теть Света. – И разучи этот дополнительный гавот, который тебе Ирина Николаевна задала, раз тебе делать нечего.

Яна кивает.

– Про уроки на завтра не забудь, – напоминает папа. Смотрит на часы. – Давай собираться, лучше выйти пораньше, – он кивает на окно, наполовину заваленное снегом. Теть Света поводит плечом и идет краситься; папа уходит следом, складывая на ходу недочитанную газету.

Яна едва не подпрыгивает от нетерпения. «Ешь давай», – говорит она Лизке, чтобы не выдать себя, и начинает собирать со стола посуду, но тут же останавливается, сбитая с толку теть-Светиной тарелкой. На ней лежат остатки яичницы, и совершенно невозможно угадать, будет она доедать или нет. Лизка с противным звуком возит вилкой по тарелке; с тех пор как родители вышли из кухни, она не донесла до рта ни кусочка. Яна топчется у стола; минуты проходят, а решения так и нет. Отчаяние уже почти захлестывает ее, когда из коридора доносятся быстрые шаги; Яна улавливает облачко духов, а потом почти сразу слышит, как вжикают молнии на сапогах. Ослабев от облегчения, Яна тихо опускается на табуретку.

Услышав, как захлопнулась дверь, она машинально бросает Лизке: «Ешь давай» – и бежит в большую комнату. На тумбочке у папиной кровати книги нет. Нет и на его столе… Яна разочарованно думает, что он взял ее на работу, но тут догадывается заглянуть