Это было странное чувство: мы победили нихельцев! В кои-то веки… Я до этого дня слышал только про поражения и даже сам лично участвовал в трагедии сдачи крупного города. Я видел наших понурых, посеревших пленных воинов, утративших силу духа и веру, ковырявшихся на руинах Гренплеса, как бездушные куклы. И вот теперь я смотрел на пленных нихельцев — затравленных, измученных долгим боем. Они ещё не потеряли воинскую дисциплину и послушно выполняли приказы своих командиров о построении, их лица ещё не осунулись от худобы плохой кормёжки в плену в разорённой стране. Их офицеры глядели на нас высокомерно, как будто бы с ними случилась досадная нелепость, но вскоре всё прояснится, и тогда конвоировать будут не их, а они.

Мы без команды вышли провожать колонну пленных. Они шли: кто — прямо, кто — хромая, кто — задрав подборок, кто — опустив голову, а мы просто стояли и смотрели на них, смотрели, — тоже уставшие и измученные, но только с чувством робкой гордости. У нас не было к ним лютой ненависти: ненависть — это чувство зажравшихся обывателей, которые в своей конторе отупели от шуршания бумаг, а мы-то понимали, что перед нами люди, рисковавшие своей жизнью в честной драке с нами лицом к лицу. У них там где-то тоже есть семьи, они тоже совершали геройские поступки, побеждая нас, но вот сегодня мы были сильнее.

Прошёл последний пленный; пыль оседала.

— Разойдись! По местам! Чо вылупились?!!

— Пошли, парни, — десятник хлопнул нас по плечам.

От его хлопка мне кольнуло в бок. Ах, да, я же раненый. Ну, да, зацепило меня в общей свалке. От усталости внимание и реакция притупляются — вот и пропустил тычок. Рубаха от крови уже успела изрядно намокнуть — пожалуй, пора заняться перевязкой. Ух, ты, аж голова кружится, как у избалованной девицы. Отдохнуть надо, присесть…

— Я… сейчас… — сказал я, наблюдая замелькавшие в глазах искристые звёздочки. — Только продышусь малость… сейчас…

Я, опираясь на Малька, осторожно начал опускаться на землю. Звёздочки собрались в единый клубок, вспышка — и больше ничего не помню.

Очнулся я в столичном монастырском госпитале. Оказывается, я потерял много крови, и поэтому меня не оставили в полковом лазарете, что, скорее всего спасло мне жизнь: у меня началось гнойное воспаление, а армейские коновалы таких больных обычно спасти уже не в силах. Поэтому в сознании я пролежал всего ничего, а потом у меня начался горячечный бред: мне чудилось, как будто бы я то Гренплес обороняю, то брод на реке, то вообще стою в чистом поле один против полчища врагов. Катапульта забрасывает на наш парапет бочку горящей смолы, меня окатывает с ног до головы, и я начинаю орать во всю глотку от нестерпимого жара, с ужасом ожидая мучительной смерти. Если я и приходил в себя, то явь оказывалась едва ли лучше кошмара в беспамятстве: человек в чёрном одеянии срывал мою повязку, копошился в ране страшными железками, — и я от боли вновь терял сознание. Зачастую виделись схватки с могучими противниками, которые вновь и вновь наносили мне болезненные раны в тот самый бок, а я никак не мог отразить их удары: руки казались ватными. Они торжествующе щерились мне в глаза, ковыряясь своим оружием в моей ране, — я закипал ненавистью, скрипел зубами, но ничего поделать не мог.

Два месяца я провалялся больной, а потом ещё месяц жил в монастыре в келье, разделяя её с монахом, пока не окреп. Этот монах или работал в госпитале, или молился, так что душевного общения у нас с ним не задалось. Келья давила меня своим малым размером, и я предпочитал почаще бывать во дворе, делая лёгкую разминку. Иной раз мне случалось заходить в больничные палаты, выполняя мелкие поручения, и я изумлялся: неужели я два месяца пролежал в застойном воздухе, наполненном запахом мочи, крови, пота и смерти?! Как такое вообще возможно?! — скорей, скорей отсюда!

Вышел я из монастыря с голыми руками, ничего, кроме чёрствой краюхи хлеба в торбе не имея. Но мне, разумеется, грех было на жизнь жаловаться: ведь в столице жил Дядя, наш покровитель, и я потопал к нему.

Солнышко ещё не округлилась, а характером не изменилась вообще: с развесёлым визгом кинулась мне на шею, облобызала, а потом раскудахталась, как курочка, заполошно размахивая руками, когда я побледнел и еле-еле устоял на ногах. Пока Дядя не явился со службы, она накормила меня «мирской» едой — после монастырской трапезы она мне показалась роскошным пиршеством. Солнышко, ахая, всё спрашивала и переспрашивала про наши последние приключения, так что я самым подробным образом ей всё рассказал, а заодно закрепил в своей памяти — и вот поделился и с вами, уважаемый мой читатель. Я не знал, где сейчас Малёк, но твёрдо был уверен, что он, конечно, жив.

Налоговик явился такой же сухой и деловой, как всегда. После ужина он потребовал от нашей подруги, чтобы она оставила нас для мужского разговора, и отсыпал мне мою долю золотых монет. Я не ожидал, что награда придёт так скоро, — вернее, не очень-то и верил, что нам вообще что-то выплатят, и был приятно удивлён. Но это золото как бы давало мне понять: расчёты со мной закончены, и я больше тут нет никто. «Друг невестки» — это, знаете ли, совсем не тот статус… Что ж, спасибо и на том: я дал Дяде расписку, раскланялся и отправился искать корчму для ночлежки, не попрощавшись с женой Малька: вдруг расстроится или начнёт протестовать?

Я не рвался вновь в армию: меня, как говорится, ветром качало, а в таком виде долго не повоюешь. К тому же, надвигалась зима, а в это время года война поневоле затихает: у коней нет подножного корма, и даже просто выпить воды — великая проблема: все речки стоят подо льдом, и, пока не растопишь снег в котле, и сам не напьёшься, и коня не напоишь. Раненые при потере крови быстро замерзают насмерть — и никакой романтики.

Что ж, осталось только выбрать берлогу для зимней спячки.

Оставаться в столице при «военных» ценах — это, сами понимаете, безумие. Хоть я и выбрал в жизни авантюрную дорогу, но всё же мне мозги на тренировках и в боях пока не отшибли. По крайней мере, до такой степени. С тем золотишком, что мне Дядя отсыпал, я мог бы смело заявиться зимовать в свою семью, да только я вообразил себе, что мой отец будет ежедневно исходить едким сарказмом по поводу моего синюшного вида, вполне пригодного для погребения, а мать будет плакать и охать. Ну его…

В идеале нужно было бы завалиться в деревню, под тёплый бочок молодой вдовушки мужика, геройски погибшего за Отечество, да только я был ещё молод и недостаточно циничен для таких решений. Опять-таки, я уродился человеком городским, и сельская идиллия меня не прельщала точно так же, как и Солнышку. Если не больше.

В итоге я зимовал в городишке Совотка. Не буду рассказывать, как я провёл ту зиму: я и сам толком не помню. Помню только то, что весной в моих карманах побрякивали жалкие гроши, а голова решительно отказывалась понимать, куда я слил такие бешеные деньги. Я имел совершенно ясное понятие, какие средства тратили мои родители на всю нашу семью в год — и поэтому мне было совершенно не понятно, как я растратил сумму, в десять раз большую.