И кричал я так совсем не шутки ради: наш палисад действительно горел! Причём настолько ярко, что от частокола на нас упала угольно-чёрная тень — темнее самой ночи!

Но как, как мы проморгали, что нам подпалили задницы?! Я сквозь сон слышал, как о брёвна разбивали керамические горшки, но мне снилось, что эти горшки разбивают, хохоча, Хелька с подружками, и только потом меня поднял десятник.

— А?! Что это?! — растерянно суетился Профессор.

— Я одного гада всё же пилумом пришил, — злорадно похвалился Малёк. — Куда охрана смотрела?!

— К бою! К бою! — орал десятник на тех, кто ещё не вооружился.

— Мамочка, мамочка!.. Не хочу!!! Мама!

— Я тебе дам мать! Я так твою мать!..

— Осподи, осподи, Пресветлый, спаси нас и сохрани…

— Хватай копьё, олух! — это уже я. — Войну проспишь!

— Эхма! Ну, всё, кранты, тушите свечи: недолго фраер танцевал…

— «Негасимый огонь», — догадался Малёк, понюхав воздух. — Вот гады…

Над нашими головами пролетели огненные шары. Это оказалось неожиданным: как будто кто-то наверху рубанул по ночной темени, разрезая мрак лезвием летящих копий, к которым была примотана ветошь, щедро пропитанная маслом или смолой, горевшая не хуже «негасимого огня». Я глянул поверх палисада: на том берегу стояли шесть баллист, выпускавших залп за залпом огненные копья. Эти баллисты уголовники увидели раньше меня — вот и запели песни про короткие танцы…

Хм, а в Нихелии не дураки живут… Баллисты дешевле катапульт или требушетов, и, даже если мы в отчаянной атаке прорвёмся на вражеский берег и уничтожим их, то убыток будет невелик. А защищают эти баллисты лучники, укрытые за высокими щитами из досок. Наверняка в лесочке ещё и конница укрыта.

А вред нам эти машины причиняют ощутимый. Наш первый палисад полыхает, огонь уже выше верхушек пляшет и озаряет всё вокруг, подсвечивая врагам цели. Баллистарии с того берега бьют по нам, как на учениях, норовя попасть во вторую и третью линию палисадов. Стреляют не «негасимым огнём», а «по правилам» — горящей смолой, но воды для её тушения всё равно нет.

Солдаты по команде вырывают копья, вонзившиеся в частокол, бросают их наземь, накрывая своими же доспехами, чтобы задушить жирное пламя. Стоял ад кромешный: в темноте, разрываемой всполохами чадного огня, бегали голые по пояс люди, что-то орали, чтобы привести в чувство себя и других, воевали с огнём, как будто бы желая погрузить мир в спасительную темноту. Кого-то выпущенным копьём пригвоздило к частоколу: человек только вякнул — и вот уже его пришпиленное тело лишь слегка подрагивает, как будто бы ему и горящая ветошь нипочём… Кто-то, обожжённый, орёт так, словно пытается всю свою душу перед нами вывернуть; малахольные студенты из нашего десятка пали наземь, затыкая уши ладонями, породив новый поток ругательств от десятника.

Мы с Мальком уже знали, что дальний обстрел — это на войне не самое страшное. В Греплесе нам пришлось стоять под обстрелом из требушетов и катапульт; видели мы и зажигательные снаряды, и обычные камни. Поэтому полёт огненных копий казался нам сущей ерундой. Ну, убило одного, ну, обжёгся кто-то — это ведь ещё не поражение в битве, а горящую паклю быстро потушат.

Однако, неприятности для нас всё же имели место. Огонь жадно жрал нашу первую линию палисадов, настырно пробиваясь между брёвнами; становилось жарко. Мы лично сами видели, что пытаться тряпками стереть «негасимый огонь» с древесины — бесполезное дело. Говорят, что он горит даже под водой — это, скорее всего, враньё, но то, что он разгорается вновь, когда убираешь, казалось бы, задушившее его покрывало — это факт.

— Отходим! — скомандовал десятник, указывая нам на вторую линию, даже не пытаясь заставлять нас воевать с пожаром.

Ничего другого ему не оставалось: не ждать же, когда зажаримся живьём? Мы похватали свои манатки и, пригибаясь, прошли между нашим «штакетником» к проходам второго палисада. Глядя на нас, стали отступать наши правые и левые соседи.

Светало; картина ночного кошмара стала проясняться. Враги сожгли не всю первую линию, а только участок напротив брода — как раз тот, где мы стояли, и ещё немного в обе стороны, — направо и налево. От сурового частокола остались только жалкие обугленные головешки, совсем не страшно торчавшие на локоть от земли. Мы услышали, что охрана, стоявшая вдоль реки, сгинула бесследно: нашли только одно тело с перерезанным горлом. Я мысленно наложил на себя знак Пресветлого: если бы пришлось стоять на часах мне, то едва ли был я сейчас жив. Учитель учил нас нутром чувствовать опасность, но, похоже, ночью орудовали воины, обученные едва ли хуже меня… Быть может, я успел бы подать сигнал тревоги, но вот живым уйти мне, пожалуй, не дали бы.

От оборонительной линии, за которой мы вчера укрывались, остался только горьковатый запах дыма; мы не торопились выполнять вчерашний приказ о сносе «штакетника», а командующий армией, похоже, думал в то утро не про удобства патрулей, а совсем о другом…

От реки стлался утренний туман, растекаясь парным молоком. На том берегу уже явственно слышалось бряцание оружия и ржание коней; изредка рычали боевые трубы, сзывая своих. Разумеется, мы и понятия не имели, когда и сколько скопилось неприятеля на вражеской стороне — за такое ротозейство генералов можно вешать даже без суда, на первом же суку. А сейчас нам предстояло на своей шкуре испытать всё небрежение теорией ведения войны… вернее, понять, что огребают те, кто воевать не умеет.

Послышался шум и плеск — вражеская конница ломанулась на наши укрепления. Испуганный туман заколыхался, разрываемый сотнями конских тел и ног, заметался, не зная, куда спрятаться, — и вот на нас набросился подавляющий сознание гул копыт и криков «а-а-а-а!!!»

Вскоре конная лава нарисовалась вполне отчётливо, в форме клина, остриё которого было направлено, сами понимаете, в тот промежуток, что выгорел от «негасимого огня». Я прикинул: если всадники ворвутся в промежуток между палисадами, то потом помчатся вправо-влево, очищая всё пространство между первой и второй линией. Остатки защитников первого палисада окажутся в ловушке между частоколами: они не успеют все проскочить в спасительные узкие промежутки, и конский поток быстро их размажет копытами по земле. Под прикрытием конницы ко второй линии прорвётся пехота — вот тут свалка и начнётся…

Я смотрел на правильный нихельский клин: их всадники держали щиты над головами, создавая почти непроницаемый шатёр, на который уже сыпался дождь наших стрел. От реки расстояние было небольшое, на полёт стрелы, и вражеские конники мигом достигли бреши в нашей обороне.

Конная лава нахлынула на мой жалкий штакетник. Вот сейчас она стопчет его, и тогда…

Заострённые жердинки вошли в конские тела, как в масло. Кто-то попытался сходу перепрыгнуть заграждение, но ведь дальше стояла вторая линия колышков… Я и глазом моргнуть не успел, как в нескольких шагах от нас образовалась куча агонизирующих тел, людских и конских, пронзённых насквозь и раздавленных новыми и новыми рядами атакующих, падавших слой за слоем. Хруст костей, кольев, вой и крики — всё смешалось в дикий шум, заложивший уши и рвущий душу. На нас накатывала сама ярость, стиснутая с двух сторон уцелевшим частоколом, отчаянно желавшая пробиться сквозь непонятную пробку, но только зря затаптывая тех, кто её нёс вперёд.