— Атакующий в передней левосторонней стойке. Партнер напротив в узкой фронтальной стойке. Атакующий правой ногой наносит удар в промежность партнера. Партнер сгибает левую ногу в колене, атакующую ногу партнера отводит голенью в сторону, перенося вес тела на левую ногу, захватывает на спине и груди одежду атакующего и имитирует удар головой в висок.

Свою промежность Ещеркину было жаль, но он всегда хотел быть атакующим. Поначалу этот прием ему не понравился, но вскоре он овладел им в совершенстве; хотя не было в нем изящества, присущего, например, «вертушке» — ура-маваши с разворота.

Сегодня на душе Вадима было неспокойно. Если честно, с предательством Виктора Толкушкина спокойствие покинуло каждого в отряде. С Витюшей разобрались, но он оставил после своей смерти кучу проблем. Одна из них сидела сейчас в камере подвального помещения, другая неизвестно что делала, но, оказывается, была специалистом экстракласса. И еще куча проблем, которые нельзя было рассортировать: эта серьезная, а вот эта не очень. Все они были на одно лицо.

Ещеркин вспомнил еще одно лицо — суровое лицо своего отца, бывшего военного, который ушел в отставку в звании подполковника. Сейчас трудно вспомнить все детали того неприятного разговора, когда Вадим сообщил родителям, что уходит в монастырь. Даже не сообщил, просто к слову пришлось. Отец долго смотрел на него. Единственным монастырем, куда еще мог отправиться его сын, был шаолиньский, где послушникам бреют головы. А Вадим как раз и не собирался совсем портить прическу, просто-напросто постричься. «Ты что, Вадик?! — спросил отец. — Грохнулся с высоты?»

Ещеркин-младший с высоты грохался не единожды, но всегда над ним весело трепетал купол парашюта. После этого вопроса получить благословение от отца Вадим справедливо не рассчитывал. Но получил его в виде откровенного богохульства отца-атеиста, прозвучавшего с откровенностью военного: «Вон из дома, монах хренов! Не забудь фотографию своей подружки, ту, где она в купальнике, — повесишь ее в туалете».

Почти год прошел с тех пор. Да нет, пошел уже второй. Можно было потихоньку собирать вещички, возвращаясь в мирскую жизнь... Но Марк говорил: «Рано. Пока еще не все страсти улеглись».

И как в воду глядел. Сначала один не выдержал, а теперь, гляди, в стане монахов может произойти раскол. Но поодиночке спасать свою шкуру трудно. Быть может, все еще утрясется. И самому Ещеркину было бы гораздо спокойнее, если бы сейчас в подвале сидел майор-"беркут", а не этот пацан. Именно невзрачная, незначительная фигура маленького пленника вселяла беспокойство. Сам узник не представлял опасности, но, говоря языком политиков и криминала, за ним стояли большие люди.

Совершенно непонятная ситуация, все запутано, или, наоборот, все рассчитано. Сидит себе пленник спокойно в подвале, крысы, судя по всему, его мало трогают, словно он был дрессировщиком грызунов, убегать не собирается. И как он может убежать? Правда, дверь в подвал почти прогнила снизу. Если...

Да нет, не может быть. Сам бы Ещеркин, окажись на месте мальчика, ни за что не рискнул бы тягаться с людьми, которые на его глазах убили двух человек. Он должен жить одним страхом; в какой-то степени в камере ему спокойней, но звук открывающейся двери должен внушать ему ужас. Но очевидного страха на лице пленника Ещеркин еще ни разу не видел. Маленький дьяволенок. Даже укусил, когда Вадим отбирал у него значок. Кто из него вырастет (если вырастет)? Это смотря кто будет воспитывать. А форма у пацана почти готова, только подработать ее. Вот он, Вадим, мог бы сделать из него настоящего бойца.

Внезапно Ещеркин открыл глаза. Ему показалось, что он слышит какой-то шум в коридоре.

Прислушался...

Но нет, все тихо. Правда, дымок от пахучих трав едва заметно поколебался в воздухе, словно по комнате пробежал легкий сквозняк.

Резким движением Ещеркин встал на ноги, посмотрев на будильник. Его обычное время для медитаций закончилось. Он намеренно выбрал именно эти часы, когда посторонний шум не проникает в келью. Однако самым хорошим временем для подобных упражнений были часы рассвета. Но все портят крики петухов, которых развели на подворье трудники. Они даже не поют зарю, а каркают противными голосами. Какая тут, к черту, медитация! Хочется выскочить на подворье со средним самурайским мечом и посносить все петушиные головы. Заодно куриные: ко-ко-ко... Живешь как в избе на куриных ногах, где все самое хорошее время разобрано. Взять тот же хлеб насущный, ведь питаться нужно вместе с восходом солнца, вбирая двойную энергию. Но кусок в горло не полезет от противного кудахтанья, которое все больше и больше доставало Вадима. Это о куске хлеба, не говоря уже о яйце.

Инфраструктура Свято-Петровой обители страдала двумя вещами: курятником и стационарным нужником на свежем воздухе. Обувшись, Вадим вышел из кельи, притворив за собой дверь. В который раз бросил недовольный взгляд на щеколду, зафиксированную в верхнем положении. Нет, самостоятельно она не могла сорваться, но один раз над Ещеркиным подшутил Виктор Толкушкин, сбросив щеколду: Вадим оказался надежно запертым в родной келье. Он молотил в толстенную дверь ногами, но все без толку: обитель строили на века. Когда шутник выпустил пленника, Ещеркин схватился за меч, чтобы, как курице, снести Толкушкину голову. Виктор смотрел на него насмешливо.

С той поры прошло много времени, но Вадим так и не собрался обезопасить себя от очередной шутки, выломав с корнем злосчастную щеколду. Впрочем, шутников, кроме Толкушкина, в отряде не было. К тому же, время от времени оставляя монастырь, приходилось закрывать келью на замок.

Вадим направился на подворье. Дверь оказалась открытой. Видимо, кто-то вышел в туалет. Но деревянное помещение отхожего места не светилось изнутри включенной лампой. Выключатель находился на столбе, прикрытый откидной резинкой на случай дождя. Вадим шагнул обратно за порог и включил во дворе свет.

Сегодняшняя ночь была ветреной, чем-то напоминала февральскую, когда все дорожки заносит снегом. Возле крыльца намело порядочный сугроб, на нем не совсем четко, но все же обозначились маленькие следы. Дальше они терялись, но Вадим был уверен, что их можно будет увидеть там, где начиналась грунтовая дорога.

Санька только один раз сделал остановку, чтобы отдышаться. Заодно снял куртку и вывернул ее. От разгоряченного бегом тела валил пар, мальчик решил не застегивать куртку, бежать так, но, в очередной раз закашлявшись, все же благоразумно застегнул «молнию». Вдруг вспомнил, что забыл в камере шарф. Возбужденно и шутливо подумал, что не мешало бы вернуться за ним. Культурно постучать в дверь и сказать самураю:

— Извините, я шарф за-забыл.

Санька не успел как следует отдышаться, как начал замерзать. Пора.

Он бежал против ветра, щеки жгло огнем, руки почти ничего не чувствовали. Мальчик был вынужден снизить темп, поочередно отогревая руки в карманах; попробовал бежать совсем «без рук», от этого тело сверх меры раскачивалось, и он стал уставать. Методично подносил к лицу ладонь, отогревая щеки и нос. И думал, приветствуя и проклиная грунтовку: скоро она закончится или нет. Скорее бы увидеть впереди трассу с огнями машин! Неплохо бы остановить «КамАЗ», влезть в высокую кабину, попросить водителя (обязательно толстого и с усами), чтобы тот на всю раскочегарил печку. И слушать весельчака-шофера, кивать ему в ответ, наблюдая, как он часто-часто переключает скорости, широко при обгонах крутит баранку. Потом проснется его напарник, сдвинет в сторону занавеску спального отсека, задымит сигаретой, попросит открыть окно. И Санька, уже согревшись окончательно, лично опустит стекло, глотая смесь из свежего воздуха и дыма сигарет, жара печки и тепла только что проснувшегося человека. Ни с чем не сравнимый запах, запах воли и трудной дороги. И еще радио — не кассета с записью, а именно радио.