становятся все дома разом. Прозрачны не только наружные их стены и кровли, но все перекрытия и перегородки. Кажется, город уставлен стеклянными светящимися шкатулками, а в шкатулках — живые картинки. Много картинок! Так много, что поначалу у филоматиков глаза разбегаются.

Но вот они попривыкли к пестрой толчее житейских сцен и начинают перелистывать их одну за другой, как страницы альбома. Фило смотрит бездумно, с интересом, конечно, но без всяких попыток к обобщениям. Покончив с одной сценой, тотчас о ней забывает и переходит к следующей. Иное дело Мате. Цепкий глаз математика привычно схватывает закономерности не только в кажущейся путанице чисел и линий, но и в беспорядочном мельтешении жизни.

— Занятно, — говорит он раздумчиво. — Я и не подозревал, что в семнадцатом веке так много пишут. Здесь каждый десятый человек вооружен гусиным пером и строчит как одержимый.

— Естественно, — откликается Фило. — Недаром перед нами век писем и мемуаров. Ни один мало-мальски образованный француз не станет уважать себя, если не оставит наследникам шкатулки с письмами и подробной автобиографией.

— А вы никогда не задумывались, что тому причиной? — спрашивает Асмодей.

— Избыток времени, вероятно. А скорей всего, то, что переписка — приятнейший способ общения. Письмо от друга — что может быть лучше?

— Не спорю, мсье. И все-таки главная причина — низкий уровень цивилизации. Ужасные дороги, допотопный транспорт. Никаких журналов, почти никаких газет. Ничтожные книжные тиражи. Людям трудно встретиться, негде высказаться, обменяться мнениями. Между тем потребность в этом растет непрестанно.

— По-вашему, переписка заменяет здесь телефон, радио, телевидение, документальное кино, громадный поток научных и художественных изданий, свободу передвижения наконец… Словом, то, что имеем мы, люди будущего, — уточняет Мате.

— Именно, мсье. Как вы думаете, в чем значение парижского кружка Мерсенна?

— Гм… Ну, прежде всего, туда входили интереснейшие ученые. Я бы сказал, ученые нового типа. Экспериментаторы. Аналитики. Пылкие, но и трезвые головы. Известный уже вам Дезарг. Оба Паскаля. Одареннейший Роберваль — математик, разработавший метод неделимых[39]. Клод Арди́ — не только математик, но и востоковед, переводчик многих древних авторов. Мидо́рж, вообще-то он геометр, но увлекался оптикой, истратил целое состояние на изготовление всевозможных линз и оптических приборов. Многограннейший Ле Пайе́р. Да ведь и сам Мерсенн незаурядный ученый. Его именем даже назван один числовой ряд.

— Так, так, — поддакивает черт. — Высоконаучная атмосфера… Дух разума и философии… Полезные изобретения… Обмен наблюдениями и опытом… Все верно, дорогой мсье Мате, все верно. И все же забыто самое важное — переписка! Мерсенна недаром называют главным почтамтом европейских ученых: в списке его корреспондентов несколько сот имен. Сообщить Мерсенну — значило оповестить весь ученый мир. Этот скромный францисканский монах как бы дирижировал ходом науки. Он не только знал, кто над чем работает и кому какие сведения будут полезны, но и подталкивал ученых собратьев к решению новых проблем. Впрочем, — извиняется черт, — это слова не совсем мои, мсье. Цитирую одного советского автора.

Ему страсть как хочется, чтобы Мате оценил его честность. Но тот, как на грех, занят очередной живой картинкой: человек в сутане склонился над книгой. Полное, свежее лицо его, озаренное смуглым пламенем свечи, благодушно-спокойно. Из-под бархатной скуфейки выбивается серебристое облачко волос. Он мирно читает, делая по временам отметки ногтем.

— До чего добродушный старикан! — умиляется Мате. — Тоже, должно быть, ученый…

— Как же, как же, — издевательски ухмыляется Асмодей. — Ученый пакостник. С вашего разрешения, отец Эстье́н Ноэ́ль, иезуит. Физик, так сказать. Философ. Ревностный последователь Аристотеля, хотя не прочь козырнуть доводами, сворованными у картезианцев[40].

— Характеристика хоть куда! — смеется Фило. — А все-таки ваш Ноэль человек, бесспорно, начитанный.

— Уж конечно, мсье! У него должность такая. Святые отцы, знаете ли, зорко следят за ходом науки. Им сам бог велел заботиться, чтобы она не противоречила догматам церкви.

— Ну, тут им не больно везет, — возражает Мате. — Взять хоть историю Паскалевых опытов с пустотой.

Фило звонко хохочет. Ну и потеха! Опыты с пустотой… Пустота — это звучит гордо!

Но Мате от шутки не в восторге. К чему смеяться над тем, чего не знаешь? Опыты Паскаля окончательно опровергли утверждение Аристотеля, будто природа не терпит пустоты.

— А зачем его опровергать, это утверждение? — ерепенится Фило. — Оно даже в поговорку вошло.

— Вот-вот, — язвит Асмодей. — Точно так рассуждал парижский парламент времен Людовика Тринадцатого, когда запретил критику Аристотеля под страхом каторги. Но вода в трубе фонтана, который строили для флорентийского герцога Кози́мо Второго, видимо, ничего не знала об этом грозном запрете, ибо поршню насоса никак не удавалось заманить ее на высоту выше 10,3 метра. Тут вода неизменно останавливалась, а поршень следовал дальше в одиночестве, и между ними возникала та самая пустота, которой ни в коем случае не должно быть по Аристотелю. Крамольным поведением воды заинтересовались итальянские ученые Вивиа́ни и Торриче́лли. Они провели опыты и высказали интересную догадку: жидкость в трубе поднимается только до тех пор, пока не уравновесится воздухом, который давит на ее открытую поверхность.

— Жидкость, жидкость… — недовольно бурчит Фило. — Почему не сказать просто: вода?

Бес бросает на него удивленный взгляд. Неужто мсье не знает, что для удобства опыты эти производились не с водой, а со ртутью? Ведь ртуть тяжелее воды в 13,6 раза и, естественно, поднимается на высоту во столько же раз меньшую. Признаться, он, Асмодей, думал, что это известно решительно всем, равно как и то, что пустое пространство в трубке над ртутью называется торричеллиевой пустотой.

— В трубке, может, и пустота, зато в голове у меня от ваших разговоров просто дырка! — разоряется Фило. — Сперва меня уверяют, что опыты с пустотой делал Паскаль, потом — что их ставил Торричелли…

Выясняется, однако, что Паскаль своими опытами ответил на ряд вопросов, возникших в связи с опытами Торричелли, и попутно убедился, что природа пустоты не боится, ибо пустота существует.

— А иезуиты при чем? — цепляется Фило. — Им-то что до какой-то безобидной пустоты?

— Вспомните русскую пословицу, мсье: «Свято место пусто не бывает». Любопытнейший отголосок религиозных предрассудков. Ведь с точки зрения религии бог вездесущ. Им проникнуто все и вся. Допустить существование пустоты — признать невездесущность бога. Понимаете теперь, как переполошило