для него. О, он отнюдь не привередлив. Но питаться паштетом двадцатилетней давности?! Асмодей, впрочем, убеждает его, что межвременны́е перелеты на свежести продуктов не отражаются, и мгновение спустя воздушное трио уплетает так, что за ушами трещит.

— Эх, хорош был завтрак! — говорит Фило, мечтательно орудуя зубочисткой. — К нему бы еще подходящий десерт…

— Могу предложить мою собственную теорему, — невозмутимо отзывается Мате.

Фило ядовито замечает, что имел в виду десерт, а не диссертацию. Но Мате говорит, что диссертация полезнее: от нее, по крайней мере, не толстеют.

Он вычерчивает треугольник («Совершенно произвольный, заметьте!»). На каждой из его сторон, снаружи («А можно и внутри, значения не имеет…»), строит еще по одному треугольнику — теперь уже равностороннему. Отмечает карандашом центры тяжести во всех трех, заново построенных, и соединяет их прямыми.

— Вот и всё! Обратите, пожалуйста, внимание на то, что пятый треугольник получился тоже равносторонний.

— Случайность? — предполагает Фило.

— Закономерность.

— Ну, это еще надо доказать…

— Вот и доказывайте. Кто ж вам мешает?

— Один?! — пугается Фило. — Без вашей помощи?

— Вот именно. Кстати, советую рассмотреть и два частных случая, когда первоначальный треугольник вырождается, то есть превращается в отрезок прямой. Это происходит либо тогда, когда одна из сторон «треугольника» равна сумме двух других, либо когда она равна нулю. Ну вот, на сей раз действительно всё.

Черт стремительно вскакивает и отвешивает один из самых своих изысканных, самых глубоких поклонов.

— Примите уверения в моей бесконечной признательности, наивосхитительнейший мсье Мате! Ваша теорема — лучший десерт в моей жизни. Во всяком случае, за последнее тысячелетие…

Камни Парижа

— Поехали? — говорит Асмодей, подмигивая плутовато скошенным глазом, и с места взвивается в небо. Фило и Мате едва успевают ухватиться за его пепельно-огненный плащ.

На сей раз великолепным рывком в будущее бес преодолевает около пятнадцати лет и возвращает своих пассажиров в Париж. Как и тогда, когда они улетали, парижское небо медленно меркнет. Город искрится сотнями светящихся окон и сверху так волшебно прекрасен, что Фило не может удержать восторженных возгласов. О Париж! Он так же красив и загадочен, как имя, которое носит.

— Люблю непонятные слова, — скалится бес. — Как горьковский Са́тин. Органо́н… Макробио́тика…

— Ну и циник же вы, — негодует Фило. — Для вас первое удовольствие — вернуть человека с небес на землю… эээ, разумеется, в переносном смысле.

— Уж конечно, мсье. В прямом это ко мне неприменимо. Ну да не беспокойтесь, что касается Парижа, тут я ваших иллюзий разбивать не намерен: смысл этого слова мне и самому неизвестен. Знаю только, что оно произошло от древнего племени пари́зиев, некогда населявших Сите́.

— Сите, — повторяет Мате. — По-французски — город?

— Совершенно верно, мсье. Но в данном случае — название острова, над которым мы, кстати, находимся.

Мате глядит вниз, на поблескивающую под луной Сену. Что-то он не видит никакого острова! Река как река, только в одном месте широко разлившаяся. А на разливе темнеет длинная баржа.

Хромой бес одобрительно щелкает пальцами. Точно подмечено! По форме Сите и в самом деле напоминает баржу. Хотя лучше бы сравнить его с гигантской колыбелью… В этом месте Сена разливается надвое, а потом два рукава ее, обогнув образовавшуюся между ними сушу, снова сливаются воедино. В незапамятные времена, а выражаясь изящнее — до нашей эры, вместо одного большого здесь было три маленьких островка, где поселились древние галлы. Тут и возник город, который во времена римского владычества назывался Лютецией, а с конца четвертого столетия — Парижем. Правда, Париж недолго довольствовался пределами Сите. Город рос, мужал, заполняя правобережье и левобережье реки. Древняя колыбель стала ему тесна, и он перешагнул ее, но уважения к ней не утратил. Сите сохранял значение городского центра чуть ли не до конца пятнадцатого столетия.

— Не удивительно, — встревает Фило, которому не терпится отомстить Асмодею, а заодно блеснуть своими знаниями (собираясь во Францию, он таки кое-что разузнал о ее столице). — Ведь именно на Сите расположены самые древние и самые примечательные постройки Парижа. Смотрите-ка, я узнаю́ кружевную колокольню Сент-Шапе́ль. Если не ошибаюсь, часовню эту возвели в 1248 году по приказанию Людовика Девятого специально для того, чтобы хранить в ней реликвии, добытые во время крестовых походов…

Мате с любопытством всматривается в легкие стрельчатые очертания. Так это и есть Сент-Шапель? А ведь он о ней знает! Очень оригинальная постройка. Жемчужина французской готики. В отличие от других церковных зданий того времени, опирающихся на наружные арки-аркбута́ны, стены ее поддерживают лишь небольшие контрфо́рсы — вертикальные стенные выступы, рассчитанные с необычайным искусством. Инженерный расчет Сент-Шапели — предмет зависти архитекторов всего мира.

— Будет вам! — ревниво перебивает Фило. — Расчеты, расчеты… Взгляните-ка лучше на темную громадину с двумя прямоугольными башнями. Уж ее-то вы узнаете сразу. Нет?! Но ведь это же собор Парижской богоматери! Поразительное здание. Настоящая поэма из камня. О нем можно говорить часами, но… — Фило заливается хитрым смехом. — Но я этого не сделаю. Да, да, говорить о соборе Парижской богоматери после того, как его воспел Виктор Гюго, значит оказаться в положении комара, который силится жалким писком перекрыть мощный орган. И потому умолкаю.

— Аминь! — издевательски гнусавит бес. — Честь и слава грядущему мсье Гюго, который заставил вас уГЮГОмониться.

Но вопреки собственным заверениям, Фило не собирается молчать.

— Мате, — командует он, — перестаньте глазеть по сторонам и обратите внимание на скопление зданий в западной части острова. Знаете вы, что это такое? Парижский дворец Правосудия. Когда-то здесь была резиденция римских наместников, позже — замок первых французских королей… А вот и башни замка Консьержери́. У, какой у них зловещий вид… Настоящая тюрьма.

— Так оно, собственно, и есть, — усмехается Асмодей, начиная терять терпение. — С некоторых пор здесь содержат узников.

— Ах, да! — сейчас же вспоминает Фило, снова оттесняя противника. — Как это я запамятовал? Во времена Великой французской революции Консьержери́ станет местом заключения Данто́на и Робеспье́ра. Отсюда отправятся на эшафот убийца Марата — Шарло́тта Корде́ и развенчанная королева Мария-Антуане́тта…

— Шшшш! — шикает бес. — Французской революции долго ждать, а говорить такое о королевской