земле времени не было. Почти двадцать два года назад они лежали голые на кровати в своей первой квартире. Две недели они не видались, и голод плоти, смешанный с желанием зачатия, вызвал у нее иллюзию влюбленности. В ту ночь, в тот предначертанный час, чистые и благоухающие после душа, гибкие и страстные, пытались они сплавиться воедино золотом своей любви. А теперь брели нетвердыми шагами к машине, грузные и вонючие, оцепеневшие и отчаявшиеся.

– Завтра я помою машину, – пробормотал Микки, садясь рядом с Ирис на водительское место.

Эти слова всю дорогу крутились у нее в голове, вызывая дикий смех.

– Завтра я помою машину, – снова и снова, хохоча, повторяла она.

Ей казалось, что лучшей новости, чем эта, просто быть не может, что нет большей надежды, нет более глубокого утешения, чем эти слова.

Даже во сне она будет смеяться, если сможет заснуть. Постель Альмы казалась отталкивающей, словно зараженная бациллами казней египетских – моровой язвы, нарывами и поражением первенцев. Дочь заражена – как ее спасти?! Только этим утром она лежала тут, под этими простынями. Я оказалась в Иерусалиме, сказала она. Кто прикасался к ней в дороге? Тошнота снова подкатила к горлу: Ирис видела мужчину в белых брюках, вот он лежит в постели напротив нее, а рядом с ним Нонна и Альма, они вылизывают его тело с головы до ног, мяуча, как кошки. Не выдержав, Ирис сбежала на супружескую кровать. Микки уже принял душ и лежал с закрытыми глазами. Этой ночью лучше слушать храп, чем голоса, звучащие в ее голове.

– Чем завтра займешься, Муки? – спросила она, и он покорно ответил:

– Помою машину.

И снова дикий смех вырвался из ее горла. Ирис продолжала хохотать и под душем, и под простыней, завернутая в полотенце – у нее не было сил вытереться и надеть ночную рубашку. Он помоет машину, он помоет машину снаружи и внутри, и все уладится. Может быть, он и Альму помоет из шланга снаружи и внутри, омоет и очистит ее, как очищают мертвых, а затем залепит воском все отверстия ее тела, ведь, в сущности, она мертва – это не новое рождение, это смерть при жизни. Ее смех умер, она дрожала между влажными простынями, стуча зубами и очень осторожно придвигаясь поближе к полному телу, лежащему рядом с ней.

«В кровати кит!» – в восторге кричали дети, изображая страх. Но сейчас этот кит излучал приятное тепло, и она прижалась к нему, спасаясь в тени его сна. Где ты сейчас, девочка, убежавшая от кита? Какое животное ты обнаружила в своей постели сегодня? Издалека возвращались к Ирис те зимние субботние утра: дети скачут в пижамах вокруг своих кроватей, в доме включено отопление, и по комнатам разливается запах вегетарианского чолнта[24]. Кончалось все обычно плохо, потому что Омер слишком бесился, но все-таки сначала удавалось насладиться теплом маленьких тел, утренней ленью, семейным уютом. Как это сказал Эйтан: «Ты выстроила дом в Израиле». Но сейчас думать о нем не хотелось, не хотелось читать его сообщений. Он больше не мог ни утешить ее, ни пробудить желания, у Ирис не было сил ни видеться с ним, ни отказаться от него, потому что из всех ролей, выпавших ей в жизни, осталась единственная. Она – мать Альмы, а его эта роль не устраивала. Ирис поняла это, когда попыталась рассказать ему про дочь. К тому же место матери Альмы – не рядом с ним, а рядом с отцом Альмы, потому что в той кровати в те субботние утра, когда Альма весело скакала вокруг, с раскрасневшимися от возбуждения щеками и закрывающими лицо каштановыми волосами, был именно Микки. Ирис попыталась мысленно убрать волосы с дочкиного лица, чтобы снова увидеть горящие угольно-черные глаза, вздернутый носик и полные губы, но не смогла. Когда же ей это наконец удалось, перед ней предстало абсолютно пустое лицо, без единой черты. Ирис вскрикнула. Видимо, она на какое-то мгновение заснула, и ей привиделся сон. Она выбежала в гостиную. В кровати кит!

Один за другим Ирис снимала с книжных полок над диваном старые пыльные фотоальбомы – тех времен, когда они с Микки еще проявляли пленки и печатали снимки, но так и не удосужились их отсканировать, – и до рассвета прослеживала жизнь дочери с рождения до взрослых лет, пытаясь отыскать корень беды. В лице Альмы всегда была какая-то тайна, и теперь, задним числом, она казалась роковой. Но вещи следует видеть такими, какие они есть, не примеряя к ним задним числом грозного будущего. С состраданием и ужасом Ирис гладила лицо на снимках, покрывала его поцелуями. Не бойся, моя маленькая, моя бедняжка! Ты не одна, я спасу тебя, я вызволю тебя, пусть даже против воли. Ирис казалось, она сумеет поладить со всеми маленькими девочками, смотрящими на нее с фотографий, чтобы справиться с девушкой, в которую они все превратились.

Но как спасти Альму? Запереть ее в доме или, наоборот, свозить на экскурсию в Париж или Берлин? Как разлучить ее с этим Боазом? Если она действительно любит его так же, как она сама любила Эйтана в юности, так же, как она любит его до сих пор, вернее, любит вновь, то как их разлучить? Что можно предложить дочери взамен того, что она испытывает там, рядом с ним, растворившись внутри чего-то более широкого и глубокого, утратив самое себя – и тело, и душу, и разум? Тортик из печенья? Задушевный разговор с мамой? Покупки в торговом центре? Все эти мелочи, что радовали Альму в детстве, сегодня вряд ли ее обрадуют. Да и тогда ее радость была слишком хрупкой. Ирис вспомнила дочкин шестой день рождения, маленькую вечеринку-сюрприз, которую они устроили для нее дома, только с самыми близкими родственниками – с бабушкой и дядьями, тогда еще холостыми. В гостиной было полно воздушных шаров, на диване заманчиво громоздились подарки, на торте горели свечи. Даже маленький Омер улыбался и был спокоен. Но когда Альма вошла, – Микки привез ее с балетного кружка прямо к столу, – когда вспыхнул свет и все бросились к ней с песнями и поздравлениями, девочка так и осталась стоять в дверях гостиной, без тени улыбки, в розовой пачке и балетных туфельках. Было видно, что она при всем желании просто не в состоянии радоваться. Она не справилась с заданием учительницы и теперь не могла преодолеть разочарования и освободить в душе место для праздника. Именно тогда Ирис впервые почувствовала, что не способна обрадовать